– Арье, он сошел с ума… – расслышал я. – Ты должен остановить его. Он собирается уехать.
Хотя и Баир, и я, как и Бен-Гурион, испытывали разочарование от конгресса, мы оба инстинктивно почувствовали, что его отъезд станет серьезной проблемой. Даже самые яростные его критики видели в Бен-Гурионе на редкость стойкого и дальновидного лидера, без которого движение не могло бы добиться успеха. И он, безусловно, был единственным, кто мог убедить однопартийцев поддержать его план будущего государства. Паула прекрасно понимала это. Она звала нас не для того, чтобы успокоить и снять разногласия, она звала нас спасти движение.
Баир встал, затем жестом пригласил меня присоединиться к нему. Мы вышли из зала и отправились в гостиничный номер, где остановился Бен-Гурион, – в тот же номер, который занимал Герцль во время Первого конгресса в 1897 г. Мы постучали несколько раз – ответа не было. Где-то внутри я набрался наглости повернуть ручку. Дверь была не заперта. Там, спиной к нам, стоял Бен-Гурион и сердито запихивал одежду в чемодан.
– Шалом, Бен-Гурион, – осторожно произнес Баир. Ответа не было.
– Шалом? – Опять нет ответа, нет никакого подтверждения, что он замечает наше присутствие.
Наконец Бен-Гурион заговорил.
– Ты идешь со мной? – спросил он.
– Куда ты? – спросил Баир.
– Формировать новое сионистское движение, – проревел он. – У меня больше нет доверия к этому конгрессу. Там полно ничтожных политиков, жалких пораженцев. У них не хватит смелости принимать решения, которые нужны сейчас. Треть нашей нации уничтожена, – продолжал он. – У выживших нет иной надежды, кроме как заново строить жизнь на нашей родине. Это единственная земля, которая должна широко распахнуть ворота, чтобы приветствовать их. Разве они этого не видят? – Затем он бросил взгляд на меня, двадцатитрехлетнего парня, следившего за ним широко раскрытыми глазами. – Только еврейская молодежь обладает смелостью, необходимой для решения этой проблемы.
Баир сказал Бен-Гуриону, что, конечно, мы пойдем с ним куда угодно, что без него у сионизма нет никакой надежды. Как только Бен-Гурион осознал, что мы его настоящие союзники, он успокоился достаточно, чтобы вести продолжительную беседу. То, что мы сказали ему, было правдой: он стал центром притяжения, а без единого лидера мы не могли двигаться дальше. Но мы также знали, что его уход (ради нового движения) не был вариантом быстрого решения проблемы. Без сомнений, потребовались бы годы, чтобы организовать такое движение, годы, которых у нас просто не было. И поэтому мы с Баиром предложили единственное, что пришло в голову. Прежде чем уйти с конгресса, мы хотели, чтобы Бен-Гурион в последний раз попытался убедить фракцию МАПАЙ в справедливости своих взглядов. «Если там получим большинство, мы все останемся; если нет, то мы не будем единственными, кто уйдет с тобой, многие пойдут следом». После долгих размышлений и серьезных оговорок Бен-Гурион наконец согласился.
Прошло совсем немного времени, и внутри фракции МАПАЙ распространились слухи о гневе и намерениях Бен-Гуриона. Баир и я были не единственными, кто понимал, что значит потерять такого бойца, как Бен-Гурион. В тот же вечер МАПАЙ собралась под председательством Голды Меир[36]
. Она тогда уже была титаном сионистского движения, а также близким другом и советником Бен-Гуриона. Позже она стала одной из двух женщин, подписавших Декларацию независимости Израиля, а также его четвертым премьер-министром. Дебаты были ожесточенными, эмоции захлестывали, собрание продолжалось всю ночь. Окончательное голосование состоялось после восхода солнца. Когда Голда закончила подсчет голосов, мы узнали: Бен-Гурион выиграл с минимальным преимуществом. Активный подход возобладал. Движение уцелело.Это была чрезвычайно важная победа, и не только на политическом фронте, требующем безотлагательных мер. Мне и многим другим казалось, что Бен-Гуриона невозможно остановить, что никто и ничто не помешает ему выполнить миссию. Действительно, в тот момент я чувствовал, что еврейское государство рождается на наших глазах и в то же время возникает нечто новое, мощное внутри меня. Впервые я признался себе, что жизни поэта и пастуха не хватит, чтобы осуществить мои мечты. Я так сильно хотел присоединиться к первопроходцам. Но бороться за еврейское государство так, как только что сделал Бен-Гурион, – с энергичным, творческим и моральным преимуществом, – означало особое служение, и я почувствовал этот призыв.