Робот и бабочка

Навозник посмотрел на тень от пня — ого, уже довольно длинная. Значит, вечер на носу, надо поторапливаться, чтобы успеть на концерт. Он недаром носил прозвище Блестящий — надкрылья его, которые он тщательно натер клочком нежного мха, сверкали так, что в них можно было смотреться, словно в зеркало.

Когда жук дополз до огромного подберезовика, под его шляпкой — в летнем концертном зале — уже собралось множество зрителей: листогрызов, уховерток, майских жуков, божьих коровок, усачей, стрекоз... Даже водомерки притащились с болота, едва волоча свои непривычные к хождению по земле лапки. Долгоносики захватили с собой листики, а уховертки — цветок георгина, чтобы было чем полакомиться под крышей на качелях собственного изготовления. В большой ложе из сухого дубового листа восседал адмирал со своей супругой бабочкой адмиральшей. Наш навозник вскарабкался в соседнюю ложу, где расселась было семейка свекольных блошек, вышвырнул их прочь и, привольно расположившись, уставился на сцену.

Трижды прозвенел луговой колокольчик, под шляпкой подберезовика медленно угасли лампочки светлячков, раздвинулся занавес из девяти паутинок, и на сцену вышла оса-конферансье, до того затянутая в модное полосатое платье, что, казалось, талия ее вот-вот переломится.

— Начинаем концерт! — звонко прожужжала она. — Песня о солнце.

Части: аллегро, грациозо, скерцо, модерато... Настоятельно просим публику ничего не грызть во время исполнения программы. Это неприлично!

На сцену выпорхнула знаменитая певица цикада в накинутой на плечи очаровательной шали из пуха одуванчиков. За ней выстроился хор маленьких цикадок. Короткая пауза, и в наступившей тишине зазвучало:

Тебе, о солнце, песнь поем:

Восходишь ты — и мы живем.

О солнышко, ты наш кумир,

Тобою обогрет весь мир!

А высокие, тоненькие голоса подхватили:

Мир-мир...

Мир-мир...

Мир-мир.

Жук-навозник Блестящий перевесился через край ложи и взглянул в небо: солнца не было. Оно уже спряталось за елями.

Когда хор кончил, снова запела известная солистка цикада:

О ты, пресветлый солнца лу-у-ч,

Ты так прекрасен, так могу-уч!

И хор маленьких цикадок вторил ей:

Ууч... ууч... ууч... ууч...

И опять под сводами поплыл серебряный голос солистки:

Живи же, солнышко,

Свети же, солнышко,

Ты нам как матушка, —

И как сестра,

И значит солнышку — ура!

И солистка затянула, поддержанная хором:

Ура-ура... ра-ра... ра... ра!

Что тут началось! Грянули такие аплодисменты, что шляпка подберезовика затряслась, заколыхались паучьи качели. Хлопали все, только не наш навозник. Он сидел хмурый, его мучили мрачные мысли. Когда же зрители по окончании концерта весело отправились по домам, он выбрался из ложи и пополз за кулисы — искать солистку. Вошел в ее комнатку в тот момент, когда зеленый кузнечик целовал цикаде лапку.

— Вы удивительная! Неповторимая! Очаровательная!... — восторженно встряхивал он своими длинными усиками и преподнес артистке веер из сухих лепестков фиалки.

Жук-навозник сердито оттер кузнечика в сторону и пробубнил:

— У меня срочный разговор. Я по чрезвычайно важному делу.

— Милости просим, — любезно улыбнулась солистка и пригласила навозника присесть.

Жук заполз в кресло из желудевой шапочки.

— Должен вам сказать, — медленно, как знающий себе цену жук, начал он, — что голос у вас действительно весьма сносный, можно сказать — терпимый.

— Спасибо, — улыбнулась певица, обмахиваясь фиалочным веером.

— Но еще я должен сказать, — пропуская ее благодарность мимо ушей, солидно продолжал посетитель, — что мне доводилось слушать голоса и получше. К примеру, у капустной мухи или моли. Когда на дне моего рождения завели они «Многие лета», половина гостей оглохла и до сих пор ничего не слышит. Вот это, доложу я вам, голоса!

Жук покачался в кресле, устраиваясь поудобнее, и с видом знатока посоветовал:

— Мне кажется, ваш голос тоже звучал бы намного лучше, если бы вы пели о более значительных вещах.

— О каких таких более значительных? — удивилась цикада.