Роддом, или Неотложное состояние. Кадры 48–61

Красавицей никогда не была. Кругленькое простое личико. Не слишком выразительные глаза. Такая вся, как редька. Хорошенькая и крепенькая. Но — не красавица. Низенькая. Крепко сбитенькая. Прям как есть — плюшка московская. «Традиционная большая плюшка, вырабатываемая из муки высшего сорта на основе дрожжевого теста с ярко-выраженным сливочно-ванильным вкусом. Поверхность московской плюшки посыпана сахарным песком. Изделие в форме сердца очень мягкое, пышное и необыкновенно вкусное. Срок годности семьдесят два часа». О хлебобулочных изделиях она знала всё. И воображала себя именно что московской плюшкой. Хотя, когда была особенно честна с собой, вспоминала о палянице («пшеничный украинский каравай, представляющий собой подовый круглый хлеб с надрезом с выраженным козырьком») или же о хлебе столовом подовом («традиционный круглый ржано-пшеничный хлеб из двух сортов муки»). В любом случае, она считала, что её срок годности истекал.

Конечно, были у неё подружки, постоянно пытавшиеся устроить её судьбу. Да как-то всё мимо. Каких-то находили всё… То инженеров пошарпанных на сто двадцать рублей, то сантехников-алкоголиков. И всё пеняли, что она слишком перебирает. Она не перебирала. Просто они ей не нравились, и всё. Она даже в газету писала, в отдел объявлений. Очень долго собиралась. Было ужасно стыдно. Наконец пришла в редакцию, меняя цвета. А там равнодушная тётка — до ужаса похожая на неё саму, — пробежала текст объявления, внесла правки и сокращения (вот тут сердобольно объяснив, что чем меньше знаков — тем меньше платить), взяла оплату, выдала квитанцию. Вместо ожидаемого мешка писем пришло всего два. В одном безногий инвалид-вдовец шестидесяти пяти лет предлагал совместное ведение его приусадебного хозяйства (читай: на шести сотках горбатится некому, как жена померла). Ей! Цветущей тридцатилетней женщине! В другом — запойный (о чём, надо отдать должное, честно предупредил) разведённый прораб обещал в свободное от запоев время «любить и обеспечивать». Вдовца она сразу отвергла. С прорабом даже встретилась. Судя по его внешнему виду, времени, свободного от запоев, у него почти не оставалось. Да она сразу понимала, что в газете нечего ловить. Сколько раз листала — одни бабы. Тут семи пядей во лбу не надо чтобы понять — пустое.

Раз она даже сходила на танцы в клуб «кому за тридцать». Хотя ей тридцать вот только исполнилось. Но «почти» — это уже же считай «за». Это любая женщина понимает. В клубе тоже было нечего ловить. На сорок цветущих девчонок — пара несвежих парней. Весьма нетрезвых, что характерно. Не то для храбрости, не то по привычке. Уселись друг с другом в углу и, шевеля волосами в носу, стали громко обсуждать присутствующих дам, непристойно хохоча. Сторожиха их чуть позже и вывела.

В далёкое-глубокое село так ни разу и не съездила. Бабка уже померла. Отец и мать были ещё крепкие, молодые. Шутка ли — мама её в семнадцать родила, отцу — двадцать было. Получается им сейчас сорок семь и пятьдесят. Ещё даже не пенсионеры. Зачем она им? У них мал-мала-меньше есть. Работа в колхозе и у себя на подворье, и по дому. Мать втихаря писала. Рассказывала, что да как. Интересовалась, не прислать ли денег. Денег ей хватало. И ещё, конечно же, мать пеняла тем, что младшие ей уже внуков и внучек нарожали, и только она, старшенькая, любименькая, самая умненькая — никак. Москвичка с квартирой! И всё никак. Что ж это за бабий век без дитя?! Уж старая. Аж тридцать лет. Легче от маминых писем не становилось. То что она в чужой огромной Москве какой-никакой вуз смогла окончить и к тридцати годам мастером цеха стать — никого не интересовало. Мать даже как-то очень по-сибирски не раз язвила, что стоило за десять тысяч вёрст катиться и пять лет учиться, если любая нормальная баба опару поставит и печь растопит. Понимала бы чего!

И тут как-то профком билеты распространял. В Большой театр! На что-то там особенное. Со знаменитостями. Она тринадцатый год в Москве, а в Большом ни разу не была! Купила два билета, чтобы не так стыдно. Пошла сама.