Родимая сторонка

— Хотел ты, старик, за кольями в засеку с утра ехать, а сам прохлаждаешься, — попеняла она, гремя ухватами. — Люди-то вон давно уж на работе!..

Тимофей, спавший на голбце, встал, торопливо надел штаны и начал обуваться, да вспомнил вдруг, что ему с сегодняшнего дня не велено работать. Посидел, посидел с сапогами в руках, подумал, подумал, потом легонько поставил их под лавку и достал с печки валенки.

— Али недужится опять? — встревожилась сразу Соломонида. — Сейчас я тебе малины заварю. Выпей да полезай на печь. Пропотеешь — как рукой снимет.

Тимофей насупился, не сказал ничего, сел к столу. Подавая ему блины, Соломонида вздохнула невесело.

— Зажились мы с тобой, старик. Работать не можем, а кормиться надо. Хоть бы прибрал нас господь поскорее, а то и себе, и людям в тягость стали…

— Мелешь невесть что! — обругал ее Тимофей. — Туда не опоздаем, не на поезд. И без господа, как придет время, приберемся. Мне вон внука младшего к делу приспособить надо. А прокормиться — прокормимся, не старое время…

И, будто бы к слову пришлось, стал рассказывать, о чем вчера люди на собрании толковали и что порешили. Сначала Соломонида слушала его путаный рассказ с интересом, потом недоуменно уставилась на мужа, а под конец даже ухват выронила.

«Вроде с утра-то в рассудке был!» — испуганно вглядываясь в мужа, думала она. Но видя, как спокойно принялся Тимофей Ильич за блины, ничем не проявляя больше своего безумия, успокоилась и поняла, что говорил он истинную правду.

Подняла с пола, как во сне, ухват, сунула его в подпечек и растерянно застыла на месте с опущенными руками. Потом уж опамятовалась. Сказала сердито:

— Дураки!

Тимофей только было рот открыл, как Соломонида села против него на лавку и, подперев щеки руками, спросила тихонечко:

— И кто же все это у вас там придумал?

Опуская голову под ее гневным взглядом, Тимофей сказал невнятно:

— Кто, кто? Не я же! Сам председатель…

— Ну, ну! А у тебя где язык был? И как же ты, бессовестный, мог такое допустить?

Тут Соломонида не выдержала, заплакала:

— Господи, и за что мне такое наказание!

Тимофей уронил на сковородку недоеденный блин, вышел молча из-за стола.

— Да как же я теперь на люди покажусь, — горевала Соломонида. — Сроду чужого ничего не брала, а тут, выходит, на чужое позарилась! Да что мы, нищие, что ли?

Вконец расстроенный, Тимофей плюнул в сердцах и полез на печь. До обеда он и голоса не подавал, кляня себя, что напросился сам на колхозные хлеба. Не встал бы Тимофей и обедать, наверное, кабы встревоженная Соломонида не позвала его:

— Вставай-ко, старик, не выливать же мне щи-то! Да не расстраивайся шибко. И не то переживали. Бог милостив, переживем и эту беду.

Первая неделя «в коммунизме» показалась Тимофею за год. От скуки подшил он старухе валенки, сделал новую ручку для сковородника, запаял прохудившийся подойник. Надо было бы, конечно, сходить в лес, вырубить оглобли для двух телег. Давно просил его об этом бригадир. Да как теперь пойдешь? Неловко. Увидит вдруг председатель, скажет: «Ты что же, Тимофей Ильич, постановление нарушаешь? Тебе отдых даден, а ты томошишься. Нехорошо. Уважение надо к народу иметь». Так и не ходил Тимофей не только в лес, а даже на улицу.

Прошло еще две недели — одна другой тоскливее. И тут Соломонида сказала ему:

— Сходил бы в лавку, старик. Сахар весь вышел, да и чаю осталось немного.

Обрадовался Тимофей. Стал надевать стеганку, а у ней пуговицы нет, да и вата из локтя в дыру лезет.

— Хоть бы зашила, старуха, — осерчал он. — На люди ведь иду!

Взяла у него Соломонида стеганку, потрясла, потрясла в руках, бросила на голбец.

— Надевай пиджак новый! Куда его бережешь? А стеганку не носи больше, вся в заплатах. Срам один. И ушивать не буду.

Привык Тимофей к стеганке, да и пиджак жалко: такой хороший пиджак, совсем новый, Василием подаренный, только по праздникам и надевал его Тимофей.

— В одной рубахе пойду. Не мороз.

Народу в магазине оказалось немного. Отпустил ему продавец Гущин Костя сахар и чай, спросил:

— Еще чего требуется, Тимофей Ильич?

Тут и увидел как раз Тимофей на полке новую зеленую стеганку.

— Ну-ка покажь!

Повертел, повертел в руках. Хорошая стеганка!

— Взять, что ли, Константин?

— Бери, Тимофей Ильич.

Надел ее Тимофей. Таково ладно сидит, красиво.

— Возьму, пожалуй. В ней можно и на люди выйти.

— А на люди у меня еще лучше есть, — оживился Костя. — Из черного сатину. Все равно что фрак. Вот, гляди!

И снял с полки другую стеганку. Оглядел и эту Тимофей, помял в руках, примерил. Уж больно хороша!

— Бери обе! — настаивал Костя. — Зеленую в будни будешь носить, по хозяйству. А в черной хошь в Москву поезжай. На нее уж тут сегодня Ефим Кузин зарился, да денег у него с собой не случилось, а то бы взял.

И до того заговорил Тимофея, что тот сдался:

— Давай обе. На всю жизнь теперь одет буду.

Сунул ему Костя книжку какую-то:

— Распишись.

Тимофей расписался, дивясь новому порядку в сельпо, взял квиток, полез в штаны за деньгами. А Костя и руками замахал: