Родимая сторонка

Василию Игнатьевичу даже слова некуда было вставить. Он только отдувался, вытаращив остекленевшие от злости глаза. А Настя уже командовала:

— Ну-ка, бабы, поедемте к нему в сенник да для колхозных коров возьмем воз, а то с голоду околеют…

— Верно, Настя! Чего на него глядеть.

— Пошли, бабы! Скотину спасать надо.

Растерянно топчась около ворот, Левушкин что-то кричал еще, но бабы уже не слушали его. Они высыпали все на улицу, отвязали лошадь от вереи и кучей попадали с визгом и смехом на широкие розвальни.

— И мы масленицу справим! — уже весело говорила Настасья.

— В суд подам! — ошалело завыл Левушкин.

— Вот, вот, подавай, — пригрозила Настасья, подбирая вожжи. — Мы тебе покажем на суде! За все спросим.

— И до чего же горяч мужик! — смеялась бойкая на язык Нина Негожева, из новеньких.

— Н-но, Рыжуха, поехали! — тряхнула вожжами Настасья.

Левушкин выскочил из сугроба и тяжело затопал вслед им, но, задохнувшись, вернулся.

Не прошло и часу, как бабы, помогая лошади, втолкнули прямо в ворота огромный возище сена. Левушкин каменно стоял на месте, не вытирая злых мелких слез.

— Не вой, Василий Игнатьевич! — утешала его с воза Настасья. — Ужо на будущий год из колхозного отдадим.

— Дня на три хватит! — ликовали бабы, живо растаскивая сено по кормушкам.

Совсем повеселевшая Настасья тоже прибавила коровам сена.

— Ешьте вволю, родные мои!

Потом положила охапок пять в запас, около стойла, и заторопилась домой.

Около мостика увидела впереди Парасковью Даренову и прибавила шагу. Хоть и нечасто в последние годы делились они своими горестями и радостями, а тепло давней дружбы сохранили.

Шла Парасковья задумавшись, наклонив голову и сунув руки в карманы старенького полушубка. Тоже, видать, немало забот! Вторую неделю, сказывают, всем звеном картошку семенную перебирают в хранилище да сушат: гнить начала! А ну как пропадет — беды ведь не оберешься! И дома покою Парасковье нету: мужик пьет. Уж так ли не повезло бабе! Выросла в большой бедности, оттого в девках засиделась, оттого и замуж вышла за нелюбого, за Семку Даренова. Да и тот больше десяти годов дома не был — то за кражу в тюрьме сидел, то шлялся невесть где, пока на фронт не взяли… Всего и счастья у Парашки в жизни было, что с Зориным Алешкой любилась недолго. Собирался уж в город он ее увезти с собой, да окоротила им счастье война. Пропал Алешка на фронте в первый же год. Только и отрады осталось теперь у Парасковьи — мальчонка после него. А когда вернулся с фронта Семен без руки, пожалела его, приняла к себе. Думала, к лучшему переменился мужик, поверила ему. Устроился он учетчиком в МТС. Жили, верно, хорошо сначала, мирно. Потом попрекать Семен стал ее за Алексея, а как выпьет — мальчонку бить. Кабы непартийная была — разошлась бы с ним Парасковья сразу, да и дело с концом, пусть что хошь говорят. А партийной нельзя — осудят. Да и жалко безрукого бросать, пропадет без призора, совсем сопьется, так и несет свою долю баба, как ношу постылую.

— Здорово, подружка! Домой, что ли?

Оглянулась, просветлела Парасковья.

— Здравствуй, Настя!

Пошли рядом.

— Хоть бы проведать зашла! — попеняла ей Настя. — Никак тебя и в гости не зазовешь.

— Недосуг все.

— Как живешь-то?

— Чего уж про мою жизнь спрашивать? У меня горе, что море — и берегов не видно…

— Дома Семен?

Не ответила ничего Парасковья, поглядела на подругу, улыбнулась сквозь слезы:

— Счастливая ты, Настька! Иной раз так я тебе завидую.

Больше и не сказали ничего друг дружке, разошлись у мостика в разные стороны.

А Настасья, и верно, до того была счастливая, что и радоваться боялась, как бы не сглазить счастье! Оно ведь после горя еще дороже бывает.

Потеряв в войну сына, не чаяла уж больше Настасья пестовать ребенка, хоть и муж домой вернулся. Какие уж тут дети, коли пришел с фронта раненый, хворый, да и годы у обоих ушли. Поэтому, как почуяла ребенка под сердцем, пошла тайком от мужа в Степахино, в церковь помолиться. В бога не верила давно, а тут решила, что только бог и мог послать ей такое счастье. Тайком от мужа и окрестила потом сына. Маленький Васютка помог ей забыть боль и горечь утраты. Помолодела, расцвела Настасья после родов, ярко переживая «бабье лето». Зорко сторожила она свое счастье. Ночами не спала. То казалось ей, что сын нездоров, то за мужа боялась: не путается ли с кем. Мало ли нынче обездоленных баб! Но муж и сам дорожил семьей, относился к Настасье ласково, сына баловал.

Войдя в избу, сразу почуяла, что отец с сыном поссорились. Вытянув тонкую шею и обиженно моргая глазами, Васютка сидел перед стаканом молока, как перед горьким лекарством. Елизар, не глядя на него, хмуро мял в руке папиросу.

— Чего не поладили? — снимая полушубок, начала допрашивать их с шутливой строгостью.

Сын громко шмыгнул носом и молча уставился в окно.

— Не ест ничего, стервец! — в отчаянии пожаловался жене Елизар. — Стоит на своем: «Не хочу молока!»

Скрывая усмешку, Настасья постращала:

— Я вот возьму сейчас веревку да как начну лупить обоих: одного за потачку, а другого за капризы! В школу давно пора!