Родимая сторонка

Васютка осторожно одной рукой придвинул к себе молоко, а другой отщипнул от каравая крошку хлеба. Отец торопливо начал собирать и укладывать сыну учебники в сумку, сокрушенно ругаясь:

— И что за ребята пошли? Да нам, бывало, мать какой еды ни поставит на стол — всю как ветром сдует. А в класс загодя собирались.

Васютка допил молоко, оделся. Шапку нашел в углу, около порога, надел ее и открыл задом дверь в сени.

— Ты чего это сегодня, не в себе вроде? — глянул на жену Елизар.

— Ничего! — загремела та ухватами. — Надоело мне маяться в колхозе, провалитесь вы все пропадом. Другие вон, как ни погляжу, в город переезжают, а мой муж все равно что присох здесь…

Елизар терпеливо слушал жену, по опыту зная, что не добралась она еще до самого главного. Когда изобразила в лицах, как воевала с Левушкиным, засмеялся.

Но вдруг осекся: Настасья, кусая прыгающие губы, чтобы не зареветь в голос, глядела на мужа сквозь злые слезы остановившимися глазами… Заговорила сначала тихо, а потом все громче и громче:

— Скотину губят, а тебе смешно. Весь колхоз ко дну скоро пустите, прах вас побери! До чего дошли: пьянчужку-спекулянта фермой заведовать поставили. Вот уж где смешно! Ну, у Савела Ивановича против этого жулика язык присох, потому что Савел Иванович сам выпивает, а ты чего молчишь? Тебя в правление выбрали, а ты портками только там трясешь!

До крайности уязвленный, Елизар напрасно пытался остановить ее:

— Да погоди ты, чертова мельница…

Настасья не слушала его, горько сожалея:

— Ну как тут Андрея Ивановича не вспомнишь?! Вот уж кто за колхоз болел, вот уж кто настоящим коммунистом был! Он Левушкина этого давно бы под суд отдал. Да моя бы власть, я бы всех тут вас, руководителей хреновых, метлой поганой…

Елизар уже спокойно и зло осадил жену:

— То-то и оно, что бодливой корове бог рогов не дает. А Левушкина я в партию не принимал и исключать его не имею права, потому как я беспартийный, и тебе это известно.

— Беспартийный! — так и выскочила из кухни Настасья. — А почему же это Левушкин партийный, а ты ходишь беспартийный. Это разве правильно? Ну и пусть тогда жулик этот верхом на тебе ездит…

Кто-то робко постучал с улицы в окно. Сквозь оттаявший в стекле глазок Елизар увидел белую бороду и заячью ушанку.

— Иди вынеси хлеба нищему! — отходя от окна, приказал он жене. — Из Раменья, поди.

И выругался ожесточенно:

— Позор прямо! До войны такой колхоз там богатый был, а нынче… нищих развели.

— Скоро и вы нас по миру пустите! — усмехнулась безжалостно Настасья. — Не больно далеко ушли от раменских правленцев.

Бросила ухват в угол.

— Нету у меня хлеба для них. Нам он тоже несладко достался…

— Иди подай! — прикрикнул на жену Елизар. — Старик это. Чего с него спросишь!

Настасья молча отрезала ломоть хлеба и, как была в одной кофте, вышла, хлопнув дверью.

Около крыльца смиренно стоял высокий старик в черном пальто и новых валенках.

«Не больно беден, видать, получше нашего одежа-то!» — искоса глянула она на нищего и сунула в руки ему хлеб.

— На, дедко!

Старик растерянно принял хлеб, снял шапку и поклонился лысой головой.

— Спасибо тебе, дочка!

Оглянувшись, Настасья охнула и сбежала с крыльца.

— Тятенька! — с ужасом и радостью воскликнула она.

Старик неотрывно глядел на нее, пытаясь сказать что-то. Борода его тряслась. Обняв отца, Настасья упала на грудь ему и беззвучно зарыдала.

— Дома ли сам-то? — спросил он, держа в одной руке хлеб, а другой гладя голову дочери.

— Дома.

— Примет гостя, ай нет?

— Не знаю, тятенька… — растерянно зашептала Настасья, оглядываясь. — Не вышло бы худого чего! Кто его знает. Может, к тетке Анисье сперва зайти тебе?

Кузьма выпрямился, поправил за спиной мешок.

— Возьми-ка хлеб. Боишься, вижу, как бы отец жизнь тебе не попортил? В Степахино пойду я, дружок у меня там есть, звал к себе…

Настасья схватила отца за рукав, оправдываясь:

— И не увидит никто, заходи в избу.

Кузьма тяжело поднялся на крыльцо, долго обметал веником снег с валенок. Войдя в избу, остановился на пороге, как чужой.

Не говоря ни слова и взглядывая испуганно то на мужа, то на отца, Настасья прошла на середину избы.

— Откуда, дедко? — оторвался от газеты Елизар. — Садись погрейся.

Он избегал глядеть ему в лицо. Было стыдно и больно видеть нищего, будто сам виноват был в его беде.

— Не признаешь, зятек! — горько укорил его Кузьма, все еще стоя на пороге.

Елизар бросил газету, вскочил с лавки.

— Да ты ли это, Кузьма Матвеич?

— Я самый. Проведать вот зашел. Примешь гостя, ай нет?

Елизар шагнул навстречу ему, схватил в обе ладони холодную негнущуюся руку.

— Гостям я завсегда рад, Кузьма Матвеич. Раздевайся скорее!

Помог ему снять пальто и шарф, обнял за плечи, повел к столу.

— Проходи садись. А ты, Настя, ставь живее самовар да беги в магазин!

Стараясь не греметь посудой, Настасья напряженно вслушивалась в разговор мужа с отцом и взглядывала на них украдкой, смахивая слезы со щек.

Отец хоть и состарился, но время не согнуло его. Как прежде, сидел прямо, развернув костлявые плечи и выпятив широкую грудь.