Родимая сторонка

«Выправить положение! — никак не мог он успокоиться. — Да разве с таким пнем, как Савел Иванович, его выправишь? Другие вон шефов себе хороших завели, денег по сто тысяч в кредит у государства взяли, строительство капитальное развернули, а Савел Иванович все еще чего-то жмется, выжидает… А чего выжидать? Если у государства денег сейчас не взять, на какие шиши строить будешь? Из урожая на продажу взять нечего. Его еле хватает по поставкам рассчитаться и семена заложить да прокормиться кое-как. А почему? Да потому, что земля истощена, луга запущены, народ материально не заинтересован в колхозе, и пропал у него интерес к колхозной работе. Одни на стороне промышлять заработок начали, другие в спекуляцию кинулись, а молодежь только и норовит любым путем убежать из колхоза в город. Ведь до того дошло, что девчата лучшим женихом того парня в колхозе считают, у которого паспорт есть…»

Уже весь в жару от безысходных дум, Роман Иванович принялся зло допрашивать себя, словно за ворот тряс: «Так что же будешь делать? Как поможешь землякам? Неужели отец твой для того сложил голову от кулацкого топора за колхозное дело, чтобы голодали в родной Курьевке люди и бежали от нее, как от злой мачехи?»

Сказал себе с ясной решимостью:

«Да нет же, не погляжу я ни на что, не уеду до тех пор из Курьевки, пока порядка в колхозе не наведу, черт меня побери!»

Березняк поредел, начались поля, памятные с детства каждой кочкой, а сейчас такие белые и чистые, что глазу на них не за что было зацепиться. Бежала только по пригорку вдали, как муравей по листу бумаги, лошаденка с возом дров, часто перебирая тонкими ногами.

Навострив уши, Найда пустилась за ней вскачь. А деревни все еще не было видно. Но вот из-за угора черной картечью брызнула в зеленое небо галочья стая, спина угора задымилась, проросла кружевными березами, а потом уж и посыпались навстречу родные курьевские избушки.

Около старой колеи, у самой дороги, стоял в снегу прямой высокий старик в ушанке и сыпал из тряпицы на землю желтый песок. Отряхнув тряпицу, снял шапку и поклонился деревне лысой головой в пояс…

— Садись, дед, довезу! — натянул вожжи Роман Иванович.

Старик надел шапку, зорко глянул на него из-под толстых бровей и полез молча в санки.

Щелкая копытами, Найда понесла опять во весь дух.

— Не Ивана ли Михайловича сынок? — поднял старик белую квадратную бороду.

— Его. А ты чей, дед? Всех тут знаю, но тебя не видывал что-то…

Старик оперся бородой о грудь, долго прокашливался.

— Ты еще мальчонкой был, Роман Иванович, как раскулачивали меня и увезли отсюдова, Кузьму-то Бесова, небось, помнишь?

— Как не помнить! — вздрогнул Роман Иванович. — Да теперь и признаю…

Отвернулся и сказал обломившимся голосом:

— И тебя, и брата твоего Якова Матвеевича вовек я не забуду!

Старик завозился смятенно сзади, словно выскочить хотел из санок.

— С братом ты меня рядом не ставь, Роман Иванович, не причастен я к убийству отца твоего. Кабы виноват я был, не приехал бы сюда. А я вот, видишь, умирать себя везу на родимую-то сторонку. Не боюсь показаться землякам своим. В чем вина моя была, того от Советской власти не скрывал я. А за Ивана Михайловича один Яков, брат мой, в ответе…

И заглянул сбоку в почужевшее сразу лицо Романа Ивановича с надеждой и страхом.

— Веришь ты мне, ай нет?

Роман Иванович вскинул на него застывшие в тоске и гневе глаза.

— Могу ли верить я тебе, Кузьма Матвеич, с первого слова?

— Ну, бог тебе судья! — кротко вздохнул старик.

— Поди, слышал про Якова? — покосился на него через плечо Роман Иванович. — Топорик-то его, которым он батьку моего зарубил, в канаве нашли, под мостиком, в Долгом поле. Годов через пять. А сам он, Яков, из заключения убежал да здесь, в Курьевке, и удавился в бывшем своем доме…

— Дошли до меня о том слухи, что казнил он сам себя! — сказал и торопливо нахлобучил на лоб шапку старик.

Молчали долго, пока в деревню не въехали.

— Как дальше жить думаешь? — придержал Найду Роман Иванович.

— Уж и не знаю как! Зайду вот к зятю с дочкой на первых порах. Обогреться-то, поди, пустят. А там видно будет…

Роман Иванович сердито сказал, не оглядываясь:

— В колхоз вступать надо. И дело тебе по силам найдут, и без призора не оставят…

— Кабы приняли, чего же лучше-то?! Я ведь и там, в высылке, последнее время колхозником был. Справку имею.

— Почему же не принять? Примут.

Щурясь на сизые кособокие избы, старик раздумывал вслух:

— Не шибко богато живут земляки, гляжу я. Домов новых не строят давно…

— Давно, — согласился Роман Иванович хмуро и обидчиво.

— А мы там, в выселке-то, и в колхозе хорошо жили! — выпрямился старик, хвастливо расправляя плечи. — Хошь и кулаки были, а работать умеем. Такие хоромы себе отгрохали — поглядеть любо! Да ведь и было на что строить: по сто двадцать пудов пшеницы снимали с гектара, да от скота доход имели, да от лесопилки, ну и свой доходишко был, конечно…

Вызывающе погордился, крутя белый ус:

— До войны годов пять бригадиром я состоял, сам кулаков в советскую веру переводил. Благодарность имел за труды и успехи. Оно и верно: на отличку у меня работали все!