Родимая сторонка

«От злости да от жадности, что ли, ты высохла!» — ругал про себя тещу Елизар, искоса на нее взглядывая. Его оскорбляло сходство Насти с матерью. У тещи был такой же прямой и тонкий нос, как у Насти, и такие же, как у Насти, плотные черные ресницы, даже голову держала она высоко и прямо, как Настя. Вспоминая, что и характером Настя во многом похожа была на мать, Елизар все больше наливался ненавистью к теще.

— Из-за чего с бабой-то не поладили? — участливо добирался Кузьма, наливая зятю вторую рюмку.

Елизавета вздохнула с набожной кротостью:

— Кабы венчаны были да с родительского благословения, и сейчас вместе жили бы да радовались только.

— Много ты понимаешь! — грозно повел на нее носом Кузьма. — Нас вот и венчали с тобой, и благословляли, да что толку-то? Не больно я с тобой радовался.

Елизавета перекрестилась, подняв глаза к потолку.

— Бог тебе судья, Кузьма.

Чокнувшись с Елизаром, он выпил, налил себе еще рюмку и мотнул головой на графин.

— Убери вино. Зятю нельзя пить больше: на должности он, всем виден. Осудить люди могут.

Морщась от вина, Елизар признался тестю:

— Думаем мы с Настей разно, потому и не ладим…

— Бабе думать не полагается! — перебил его Кузьма. — Лизавета, позови Настю! Муж пришел, а она хоронится. Кому сказано? Глядите у меня, едят вас мухи!

Когда Елизавета ушла в горницу, задумался, быстро хмелея и тоскливо мигая мокрыми глазами.

— Эх, жизнь наша! Одно неудовольство.

Потянулся к граммофону, щелкнул чем-то.

— Повеселим душу, зятек! Вроде как на свадьбе.

Ткнул иголку в черный круг и полез из-за стола, расправляя широкие костлявые плечи.

В зеленой трубе граммофона зашипел кто-то по-змеиному, потом беззаботно развел гармонию, будто лады пробовал, и вдруг хватил с перебором «Камаринского».

Кузьма тонко ухнул и пошел по кругу петухом, склонив набок большую круглую голову и далеко откинув правую руку, а левую прижимая к груди.

Дверь горницы скрипнула. Держась за косяк, Елизавета уставилась на мужа холодными, ненавидящими глазами. А он, вызывающе топнув перед Елизаром, отступил к столу, часто дыша.

— Вот как жить-то надо, зятек!

Сел на лавку, зажмурился, подоил острую бороду, грустно усмехаясь.

— А и пожито было! Есть что вспомнить и есть за что муку принять.

Сменил пластинку и сунул голову чуть не в самую трубу, подняв палец.

Словно издалека мужской голос пропел-спросил:

Соловей, соловьюшек,
Что ты невеселый?
Повесил головушку
И зерна не клюешь?

Подождал, подумал, видно, пока играла музыка, и ответил жалостно:

Клевал бы я зернушки —
Да волюшки нет.
Запел бы я песенку —
Да голосу нет.
Соловья маленького,
Хотят его уловить,
В золотую клеточку
Хотят посадить…

Упершись бородой в грудь, Кузьма дослушал песню до конца, вытер глаза кулаком.

— Чуешь, зятек, долю мою?

Елизар, нахмурясь, отодвинулся прочь от стола.

— Насчет политики, Кузьма Матвеич, не будем толковать. Не сойдемся мы тут с тобой!

Кузьма улыбнулся горестно.

— Оно конешно: какой с кулаком разговор может быть! Кулак, он — кровопивец, Советской власти — враг!

Ласково гладя сияющую лысину, попенял отечески, с мягким укором:

— Горячки в тебе много, зятек. И гордости тоже. Может, бабе и любо это, а в жизни мешает. М-м-да. И легковерен ты очень. Вот и обо мне судишь неправильно, по наветам худых людей…

Откачнулся в тень абажура и приложил руки к груди.

— Да разве я Советской власти враг? Разве я законов советских не сполняю? Разве вор я какой али убивец? Сохрани меня бог! Может, завидуют люди, что живу богато? Так что же теперь мне богатство-то свое, трудом нажитое, людям отдать? Могу! Но только не лодырям, а чтобы в хорошие руки. Пущай Советская власть у нас, мужиков, берет и землю, и скот, и разную там хозяйскую надобность, а нас, как рабочих, на жалованье посадит. Вот тогда уж все будут равны, никому не обидно. Работай, мужик, на чужой земле чужим орудием и получай деньги, сколько выработаешь. А от колхозов толку не будет! Передерутся там все. Помяни мое слово.

Елизар вспотел сразу, не зная, что ответить, и тяжко раздумывая.

— Круто больно берешь, Кузьма Матвеич, — вытирая лоб шапкой, сказал он погодя. — Ежели мужика сейчас вовсе земли и скота лишить, интересу в работе у него не будет без привычки-то. На это не пойдет он! А в артели мужику гораздо способнее: кроме общего, у него и свое хозяйство будет, хошь и маленькое. Рыску меньше.

— Не пойдет, говоришь? — сверкнул глазами Кузьма. — А я пойду! У меня хоть сейчас до нитки забирайте все. Не жалко. Я за жалованье работать согласный, по справедливости. Вот те и кулак! Вот те и жадный!

«Придет время — отдашь! — думал весело Елизар. — Чуешь, видно, собака, что все равно возьмут, оттого и раздобрился так».

— Эх, зятек! — вздохнул хвастливо Кузьма, выдвигая из-под лавки зеленый сундучок, окованный железом. — Я и не такого капиталу лишался, да и то не жалею!