Родимая сторонка

Открыл сундучок, набитый доверху николаевскими деньгами, и, вороша дрожащей рукой радужные пачки сотенных, закричал сердито:

— Гляди! Я тогда на них всю Курьевку с потрохами мог бы купить. А теперь на что они? Ушла из них сила-то? И куда ушла — неизвестно.

Примял деньги сапогом, захлопнул крышку и пнул ногой сундучок под лавку.

— Для интересу берег. Горницу думаю оклеить.

Сторожко взглянул на Елизара, щуря один глаз.

— Я тебе, зятек, верю. Потому и дочку отдаю. Знаю — не пропадет она за тобой. Только вижу — трудно тебе.

Подумал, покосился на дверь, постучал пальцами по столу.

— Уеду я скоро. В Сибирь. Съели меня тут. Брошу все. Дом вам с Настей оставлю. Корову дам. Ежели мало — бери две. Вам жить.

Елизар потемнел, не сразу ответил:

— Чужого добра не возьму, Кузьма Матвеич. Не надо мне. Свое наживать будем.

Выпрямившись на лавке, Кузьма согласно качнул головой.

— Понимаю: взял бы, да нельзя! Стало быть, и разговора этого вроде не было у нас…

Дверь в горницу скрипнула опять. Елизар так и встрепенулся весь, метнув туда быстрый взгляд.

Вошла Настя, как всегда высоко неся непокорную голову, словно оттягивал ее назад большой черный узел волос на затылке. Не поднимая отяжелевших ресниц, сказала Елизару чуть слышно:

— Здравствуй.

Как чужая, села на край лавки, подобрав широкий синий сарафан. Сложила руки на коленях и застыла, плотно сжав губы и ни на кого не глядя. Только высокая грудь ее чуть приметно поднимала и опускала красную кофту да, вздрагивая, покачивалась на розовом ухе маленькая сережка, похожая на тонкий серебряный месяц.

Не глядя на дочь, Кузьма приказал:

— Собирайся.

Она не пошевелилась, не подняла глаз, часто роняя на кофту крупные слезы.

Елизар подошел к ней, взял за локоть и поднял с лавки, ласково говоря:

— Пойдем домой, Настя. Подурила и хватит.

Елизавета, окаменев у косяка от ярости и горя, проводила их до порога немигающими глазами.

Не попадая руками в рукава, Настя стала одеваться. Впервые почувствовал Елизар нечто вроде благодарности к тестю, который, сам того в душе не желая, помог ему вернуть Настю. Уже взявшись за скобку, поклонился:

— Спасибо, Кузьма Матвеич, за привет. До свиданьица!

— Прощай, — холодно и сухо ответил Кузьма, низко опуская лысину. — Сундуки Петруха завтра привезет…

На крыльце Елизар с тревожной радостью спросил Настю:

— Волей али неволей идешь?

Настя метнулась на грудь ему, крепко хватаясь руками за плечи.

— Елизарушка!

В дверях глухо стукнул за ними запор.

7

В первое время, как ушел Тимофей из колхоза, полегчало у него на душе: и сердце перестало болеть за свое добро, и голову от тяжелых дум надвое не разламывало. А кабы распался в Курьевке колхоз, еще спокойнее стало бы. Не точило бы тогда сомнение, ладно ли сделал, не ошибся ли, что ушел.

Но колхоз в Курьевке не, распадался никак. Хоть и мало оставалось людей в нем, да ухватились они, видать, за артельное хозяйство цепко. С утра до вечера звенела на всю деревню колхозная кузница, около амбаров неугомонно тарахтела сортировка, а за гумнами, где колхозники строили из старой риги конюшню, празднично благовестили топоры.

Приглядываясь ревниво ко всему, что творилось в колхозе, Тимофей с тревожной завистью думал все чаще и чаще: «А вдруг пойдет у них дело-то!»

И совсем лишился покоя, когда в колхоз вернулось пять семей.

Зашел раз в кузницу, по делу будто бы, а самому страсть узнать хотелось, как чинят колхозники плуги да бороны к пашне. Поглядел, похвалил про себя Степашку Рогова: на совесть отковал тот новые лемехи и отрезы для плугов.

Побывал и на конном дворе Тимофей. Вроде бы покурить к артельному конюху Егорушке Кузину зашел, а самому так и не терпелось на лошадей взглянуть, справны ли.

«Нашли кому коней доверять! — ругался он про себя, слушая сердито болтовню Егорушки. — Ленивее-то мужика не было во всей деревне!»

Но заглянул в стойки и подивился: лошади входили в тело. Правда, почищены были плохо.

А Егорушка, сморщив маленькое большеносое личико, жаловался с обидой и гордостью:

— У нас, Тимофей Ильич, насчет порядка шибко строго. Андрей Иванович до лошадей большую любовь имеет и требует правильного обихода. И кормлю, и пою их по часам. Овес даю по весу, как в аптеке. Вон и безмен висит на стене. Упаси бог, ежели какое упущение сделаешь! Онамедь жеребец, прах его побери, ногу увязил в загородке, между жердей, да мало не сломал. И случись тут на грех Синицын с Трубниковым. Синицын, тот сейчас же ко мне: «Для чего же ты, — говорит, — поставлен тут, сморчок, а? Почему ты загодя не поправил загородку в стойле?» Да за вилы! Убил бы меня, истинный Христос, кабы не Андрей Иванович! Спасибо тому, добрая душа, заступился за меня.

Понравилось и это Тимофею. Глядя, как ползет нехотя но красному носу Егорушки мутная слеза, думал: «Тебя, дурака, не учить — так ты всех коней загубишь».

На скотный двор не в час попал Тимофей. Только зашел в ворота, а навстречу — Трубников с Кузовлевым. Хотел уж вернуться поживее, да увидел его Трубников.

— Здорово, Тимофей Ильич! Хозяйством нашим интересуешься? Милости просим.