Родимая сторонка

— Вот и думай тут, как жить-то! — рассуждал он сердито вслух. — Пойдешь в колхоз — хватишь там горя с такими работниками.

Соломонида молча укладывала все на телегу, ни словом не перебивая мужа.

— Кабы робята приехали, можно бы и одним прожить. А ну как в городе они совсем останутся? Тогда как?

— Уж и не знаю, право… — усаживаясь в телегу, вздохнула Соломонида. — Гляди сам, тебе виднее.

Тимофей с сердцем вытянул Бурку концом вожжей.

— Вот и ломай тут отец голову за них! Хоть бы отписали, обломы, как дальше-то хотят, домой ли ладятся, али зимогорить будут!

Долго молчали оба. Потом Соломонида спросила спокойно:

— Когда ехать-то мне?

— Куда? — опешил Тимофей.

— Да к робятам-то!

Как ни силился, а не мог сейчас припомнить Тимофей, когда же это посылал он жену ехать в город к сыновьям. Вроде думал только об этом. Разве что проговорился ненароком?

Не выдал себя, однако, заворчал:

— С весны еще надо ехать было, а то схватилась в самую страду! Сколько раз говорил я тебе: «Поезжай, баба!» Нет, свое твердит: «Успеем!» Вот те и успела! Бабы так бабы и есть: хоть кол вам на голове теши!

Соломонида притворилась виноватой, смолчала, рукой по глазам провела, будто слезы вытирает.

Покосился на нее Тимофей, обмяк немного:

— Вот уберем хлеб, тогда и командирую к ним. Узнай там, как и что. Да не давай им потачки-то, домой требуй всех. А пока не явятся, как-нибудь пропутаемся одни.

Полем ехали уже в сумерки. Домой Бурка шел веселее, без вожжей. Сморенный усталостью, Тимофей начал уже дремать, как вдруг Соломонида испуганно принялась трясти его за плечо.

— Отец, глянь-ко!

Подняв голову, увидел Тимофей: не путем, не дорогой бежит поперек поля человек и все назад оглядывается, будто кто гонится за ним. Упал человек лицом вниз, катается по траве с криком и воем, а сам землю руками царапает, словно зарыться в нее хочет. Вскочил опять на ноги, кинулся вдоль поля, упал, опять вскочил…

Холодея от предчувствия беды, понял Тимофей, что сделал человек этот что-то страшное, бежит от себя в смертной тоске и ужасе и не может никак убежать.

— Сто-ой! — закричал Тимофей, сваливаясь с телеги.

Человек метнулся к овинам и пропал.

Хрустнула где-то изгородь. Залаяла собака за околицей.

— Не пожар ли? — охнула, крестясь, Соломонида.

Но в деревне было темно и тихо.

И тут пронзил ночную темень истошный бабий крик откуда-то из конца поля:

— Лю-юди! Сюда-а-а!

Тимофей побежал прямиком, на крик. Слышно было, как у околицы заскрипели ворота и кто-то погнал там верхом на лошади в поле. За ним, отставая, поплыли в темноте за деревню к овинам, белые рубахи мужиков и бабьи платки.

А тонкий протяжный вой все стоял в воздухе:

— Лю-юди! Сюда-а-а. Скоре-е-е! Председателя нашего убили. О-о-о!

За овинами быстро густела толпа. Тимофей выбежал на дорогу и кинулся туда, обгоняя людей. Протолкнулся, тяжело дыша, сквозь плотный круг мужиков, заглянул в середину его через чьи-то плечи. Словно обнимая землю, Синицын лежал на черном песке лицом вниз, широко раскинув руки.

За спиной Тимофея тихонько плакали бабы, переговаривались вполголоса мужики, над самым ухом вздыхал горько Яков Бесов:

— Господи, твоя воля!

Раздвигая народ, вышел из круга Елизар Кузовлев, спросил кого-то:

— Василий, за милицией послал?

И приказал строго:

— Отойдите от тела! Сейчас караул поставим.

Срывающимся голосом Тимофей, оглядывая всех, закричал:

— Братцы! Товарищи! Тут он, убийца проклятый, среди нас. Видел я его, как полем он сюда бежал…

Сразу умолк говор, перестали плакать бабы и ребятишки. В страшной тишине слышен стал только тонкий плачущий голос Якова Бесова:

— Не допускайте Ромку-то сюда, бабы, не допускайте. Не испугать бы мальчонку-то!

ТЕТКА СОЛОМОНИДА В КОМАНДИРОВКЕ

1

Не один день и не одну ночь летел без устали скорый поезд, летел так, что в частокол сливались за окном телефонные столбы, а не было родной земле ни конца, ни края.

Все так же раздвигались вширь зеленые просторы, и все так же вздымалось и распахивалось над ними голубое небо с белогрудыми облаками; все так же неслись навстречу во весь дух семафоры и водокачки, мосты и придорожные будки, разъезды и полустанки; все так же мелькали по обочинам дороги белые сугробы известки и оранжевые штабеля кирпичей, а вдали тянулись друг за другом разрезанные просеками синие острова лесов и бурые торфяники, насквозь пронзенные светлыми канавами, словно стальными иглами; все так же кружились плавно по обеим сторонам серенькие деревушки, лиловые пашни и зеленя, а по самому горизонту в сизом тумане гари проплывали величаво заводы и электростанции, густо дымя, как крейсера в походе, всеми трубами…

Когда поезд останавливался хотя бы на минуту, его брали приступом обородатевшие сезонники с топорами, сундучками, пилами. Но едва только успевали влезть они в тамбуры, на крыши и на подножки вагонов, как поезд срывался с места и летел дальше.