Родимая сторонка

— Ну, а мужики, те как?

— Разно. Одни записались, потому как у самих ничего нет, на чужое зарятся, другие — со страху…

Шорин хохотнул в кулак.

— Придумали же, черт их дери, социалиста из мужика сделать! Хо-хо! А что им? Мужик все стерпит. Над ним что хошь мудровать можно.

И повернулся к Якову, зло щуря один глаз.

— Нет, мало вас, сермяжников, жмут! Так бы давануть надо, чтобы жижа из вас потекла. Тогда вы поняли бы, что к чему!

Яков растерянно глядел в сытое квадратное лицо Шорина, со страхом думая, что тот видит его, Якова, насквозь; и чем больше слушал он этого злоязычного неотвязного человека, тем острее ненавидел и боялся его, тем сильнее тянулся к нему: чуялось, носит в себе этот человек тяжкие обиды его, Якова, на людей, думы его тайные, и вот выскажет их сейчас, научит Якова, как жить дальше и что делать теперь.

Но Шорин умолк неожиданно. Нахмурившись и отвернувшись к стене, затих до самого вечера. Яков долго томился в думах и только начал было дремать, как Шорин грузно повернулся вдруг и разыскал в густеющих сумерках горящими глазами его лицо:

— А слыхал ли ты, дорогой Яков Матвеич, что жил на свете такой старик, который давным-давно всю твою судьбу наперед определил и гибель твою предсказал?

— Врешь! — испуганно поднялся Яков, мелко крестясь. — Из святых отцов церкви старец этот?

— Нет, из ученых. Немец. Энгельсом звать.

Яков облегченно вздохнул.

— Судьба моя богу единому известна, никому больше.

Вскинув на лоб черные кустики бровей, Шорин блеснул зубами:

— Одного только старик тот предвидеть не мог, что раскулачат тебя и в лес пошлют бревна пилить. Не предполагал он, что таким дураком ты окажешься!

Забрал сердито серые волосы на макушке в горсть и придвинулся к Якову вплотную.

— Как только, говорит, власть в свои руки возьмем, помещиков сразу — по боку, мужиков победнее в артель помаленьку будем переводить, а мужикам побогаче подумать дадим: захотят в артель идти — примем, не захотят — пусть живут, как знают. Все равно, говорит, хозяйству ихнему гибель придет. Насилия, говорит, применять к ним, наверное, не придется. Сами одумаются. Жизнь, говорит, научит уму-разуму эти крепкие головы…

Отпрянул от Якова в угол и спросил строго оттуда:

— А ты одумался?

Заикаясь, Яков сказал ядовито:

— Вижу, востер ты больно! Коли знал все это, почему же не упредил меня, да и о себе не позаботился? Ага!

Шорин совсем выполз из угла и ласково потрепал Якова по плечу.

— Упреждали тебя, дорогой Яков Матвеич, не раз упреждали. После революции хотел ты помещичьей земельки себе загрести, да и у мужиков прихватить заодно. Тряхнула тогда за это Советская власть тебя маленько?

— Маленько! — зло ощерился Яков. — Кабы маленько, а то пудов сто хлеба комбедчики-грабители выгребли, конную молотилку да лошадь взяли. А покосу опять же отхватили сколько?!

— Ага! — обрадовался Шорин. — Упредили, значит: «Не жадничай, Яков Матвеич, не тяни руку за чужим добром, живи при Советской власти смирно». А ты одумался? Нет! Озверел ты да бунтовать начал, пошел Колчаку помогать Советскую власть бить!..

— Положим, не ходил я…

— Пошел бы, кабы случай подвернулся.

У Якова запрыгала борода, он сел, округлив глаза, как сыч.

— А ты как же думаешь, мил человек?! Чтобы я своего кровного не жалел! Лодырям все задарма отдать? Ишь ты, ловкач какой! На-ко, выкуси!

Внимательно разглядывая фигу, Шорин ласково улыбнулся.

— Да ведь отдал же нынче, однако!

Яков крикнул шепотом, задыхаясь:

— Отняли у меня! С кровью вырвали.

— Советская власть еще тогда же, сразу после революции, к ногтю бы взяла тебя, да силы у ней для этого было маловато…

— То-то и есть! Без хлеба-то немного напрыгаешь.

— Когда нэп она ввела, опять же упредила, что терпит тебя временно. Вот тут-то бы и одуматься тебе! А ты обрадовался сдуру-то: «Теперь, дескать, воля дана мне, что хочу, то и ворочу!» И начал землю арендовать у безлошадников, нанимать батраков себе, хлебом спекулировать, да еще и посмеивался: «Дескать, на наш век дураков хватит!» А того и не заметил, что ловушку тебе Советская власть поставила. Стукнула она тебя налогом индивидуальным, но и тут в разум ты не вошел, а, наоборот, ошалел от злости: начал хлеб в землю хоронить, чтобы по твердой цене государству его не отдавать, да за обрез взялся — сельсоветчиков, активистов, селькоров бить. А тем временем Советская власть начала мужиков в артель сбивать, и остался ты ни с чем. Шкуру-то драть тебе стало не с кого. Как увидел ты свой конец — взвыл волком, озверел совсем и начал колхозные постройки жечь, скот колхозный травить, а где удалось тебе в артель пролезть, принялся на воровство колхозников подбивать да артель растаскивать. Ну, а Советская власть учит мужиков: «Хватит нам с Яковом в кошки-мышки играть, берите-ка его под самый корень!» Тут и погибель ты свою нашел.

Сокрушенно покачивая серой лохматой головой, Шорин выругал притихшего Якова.

— Ослеп ты совсем от жадности, вся беда твоя в этом! — Подвинулся ближе и опрокинул вдруг его яростным шепотом: — Обошли тебя кругом, обложили, как медведя в берлоге, а ты сослепу-то — прямо на рогатину! Да брюхом!