Родимая сторонка

У Якова пусто и холодно стало внутри, словно его выпотрошили.

Он молча лег и отвернулся к степе.

5

— Так или не так? — ударил его сзади Шорин вопросом, как молотком.

— Я человек малограмотный, — вяло отозвался Яков, — где мне понять! Но вдруг поднялся, зло блеснув глазами: — А про тебя тот старик ничего не говорил?

— Н-нет, — растерянно поднял брови на Якова Шорин. — Про меня разговора не было.

— Врешь! — опять закричал гневным шепотом Яков. — Раз едешь вместе со мной, значит, и о тебе сказано было. Скрываешь, стало быть.

— Ишь ты! — сердито удивился Шорин. — Даром что малограмотный.

— Не лыком шит! — похвалился Яков.

Страха перед Шориным уже не было, он нутром чуял, что Шорин говорит не свою, чужую, ненавистную самому себе правду, да и сам-то нисколько не лучше его, Якова, хоть и прячется за словами. Скрывая злую обиду, Яков спросил его дружелюбно:

— За что пострадал-то, добрая душа?

— Да как тебе сказать… — недовольно поморщился Шорин. — Подвели под обух меня друзья-товарищи…

— Все ж таки?

— Я, вообще, по торговому делу служил, — вздохнул Шорин. — Должность большую занимал, ответственную. Жил бы теперь в Москве, кабы случай не помешал.

— Хапнул, что ли?

Покосившись на Якова, Шорин не сразу ответил ему.

— Капитала через мои руки много шло: машины там разные и удобрения химические для коммун да артелей. Без моей подписи ни пуда не отпускали. Только раз приезжают ко мне мужики из дальней волости. За молотилками и суперфосфатом. Состоятельные, видать, оборотистые такие мужики. Вроде тебя. «Нам, — говорят, — пудиков триста бы этого самого первосвату, ну и молотилок сложных штук пять». А сами бумагу мне суют, вроде как они от товарищества. А бумага-то, вижу, липовая. Ни от какого они не от товарищества, а сами по себе. Не полагалось им ничего по закону, хоть и было у меня на складах много всего. А почему много: не брали машин дорогих некоторые по своей бедности, а удобрение не брали, надо сказать, по невежеству. Не знали его цены и пользы настоящей. А эти мужики, вижу, толковые, в их руках добро не пропадет. Взял да и дал им все, что просили. С излишком даже. Нате, хозяйствуйте!

— Ну и они тебе? — живо догадался Яков.

— Отблагодарили, конечно. Да пронюхал тут один из сослуживцев. Донес.

— Надо было и ему дать.

— Не взял.

— Мало ты, стало быть, посулил.

— Не потому. Выслужиться, паршивец, захотел.

Шорин перевел тяжелый взгляд в угол и вздохнул.

— М-да. Сделал вот добро людям, а теперь сижу за них…

Яков быстро сел, злорадно усмехаясь.

— Вот те и партейный! — хихикнул он в бороду. — Другим-то не велел небось, а сам хапнул. Как это понять, мил человек? Объясни-ка ты мне, пожалуйста?

И с торжествующим видом замолчал, ожидая ответа.

Шорин обернулся и весело вдруг подмигнул ему:

— Эх, Яков Матвеич! На то и щука в море, чтобы карась не дремал. Я-то был партийный, да желудок у меня, слышь, беспартийный. Я-то сознаю, но он-то не сознает, он-то свое требует. К тому же понимать надо, куда дело-то идет. Вовремя не подумаешь о себе — пропадешь без толку.

И заговорил быстро, горячим шепотом:

— Рассуди ты сам, коли можешь! Первое дело: нужен ли мужику социализм? Тебе вот, например?

— Век бы его не было. Это вашему брату да рабочим нужно. Привыкли вы ручки в брючки ходить.

— Второе дело: раз мужику социализм не нужен, можно ли его построить?

— Без мужика-то? С голоду подохнете все!

— Третье дело: раз его построить у нас невозможно, стало быть, разговоры эти о нем — пустая болтовня.

— Верно.

— Может быть, когда немцы да французы начнут строить, тогда и мы с ними. А они что-то не больно торопятся, не слыхать. Теперь четвертое дело: раз социализма не будет, придется нам к заграничному капиталу на поклон пойти, без этого не обойтись. А тем более сейчас, потому как состоятельного мужика мы разорили, от колхозов же толку не жди. Помучаются, помучаются, а все-равно распускать их придется.

И чуть слышно дохнул:

— Только уж не нынешняя власть распускать их будет. Нынешняя, слышь, качается. А люди, которые помогут ей свалиться, везде есть.

— Чую.

— И чужие державы подымаются против Советской власти. Понимаешь, к чему это ведет?

— Как не понять!

Яков не мог усидеть на месте, глядя на Шорина восхищенными глазами: «Умен, бес»!

Теперь-то уж знал он, Яков, что делать нужно: пусть думают недруги, что вырвали его из Курьевки с корнем, что конец ему пришел. Покажет еще он, Яков, свою силу, не век будет в высылке. Вот и Шорин говорит, что скоро все на свое место встанет. А уж он-то знает, собака, сам в коммунистах был. Раз готовят войну против большевиков державы заграничные, стало быть, Советской власти совсем недолго жить осталось. Только бы ему, Якову, вырваться поскорее отсюда.

«Бежать надо! — как в лихорадке думал он. — Или же…» — и потряс нетерпеливо Шорина за плечо.

— Слушай-ко, Алексей Дмитриевич, добрая твоя душа! Хочешь на волю поскорее? Я те научу. Сказывают, за хорошую работу гумагу ударную дают, а потом отпускают раньше срока на все четыре. Давай, брат, вместе! Я работать умею!

Шорин приподнялся удивленно и вдруг затрясся от смеха, откинув назад лохматую голову.