Родимая сторонка

И они начали выкатывать сеялки из-под навеса, уже полушутя ругая друг друга:

— Держи крепче, черт косорукий!

— Сам-то попроворней ходи, колченогий.

Осмотрев все неисправные сеялки, Орешин решил, что две из них можно наладить сейчас, если для них снять недостающие годные части с остальных. У Кузовлева нашелся гаечный ключ и молоток. Хотя Орешина от слабости мучила одышка, а больная нога его «скулила» так, что не раз приходилось садиться отдыхать, все же одну сеялку направил он довольно быстро.

— Ну и мастерина же ты, Федор Александрович! — дивился Кузовлев, оглядывая и проверяя готовую машину.

Зато с ремонтом другой сеялки получилась заминка: нечем было заменить одну негодную деталь, которой Орешин при первом осмотре не заметил. Совершенно расстроенный, он долго вертел ее в руках, что-то соображая, потом приказал:

— Разогревай горн. Попробуем сварить…

В маленькой прокопченной кузнице было сумрачно и прохладно, пахло застоявшейся гарью, железом, землей. Посреди кузницы на толстом низком чурбане стояла наковальня, на другом чурбане, врытом в землю, укреплены были слесарные тиски.

Растроганно перебирая руками немудрый инструмент, валявшийся в беспорядке около наковальни, Орешин улыбнулся светло и грустно. И такая огромная тоска по родному заводу прилила вдруг к сердцу, что, когда зашумел и застрелял искрами горн, слезы закипали у Орешина на глазах.

— Настрадался и я, дружок, по работе, по земле, — ласково заворчал в потемках Кузовлев. — Как приехал, неделю по полям ходил, наглядеться никак не мог.

Сварив сломанную деталь, Орешин не утерпел, отковал еще одну. Пока он опиливал, подгонял и ставил ее на машину, Кузовлев успел распорядиться, чтобы обе сеялки везли в поле.

Обедать однополчане пошли усталые, но довольные. Настасья — жена Кузовлева, высокая и статная, брови дугой, когда-то очень красивая, должно быть, молодо ходила по избе, накрывая стол и счастливыми глазами взглядывая на мужа. Видно было, что на душе у ней праздник. Да и в доме выглядело все праздничным: на полу пестрели всеми цветами новые половики, около зеркала висело ярко вышитое полотенце, старенькие, но чистые занавески белели на всех окнах. На столе лежал свежевыпеченный хлеб.

— Угощать-то больше нечем, — виновато улыбнулась Настасья, ставя на стол яичницу. Отперев облупившийся посудный шкаф, она осторожно вынула пузатый графин, на дне которого поблескивала водка.

Поставив графин перед мужем, села поодаль на лавку, жадно прислушиваясь к разговору.

Однополчане выпили по рюмке за встречу, помянули с грустью лейтенанта Суркова.

— Трудно, поди, жили тут? — спросил Настасью Орешин, глянув на ее побелевшие виски, на горестные морщины около губ и под глазами.

Спросил и пожалел: лицо Настасьи некрасиво сморщилось от плача, она молча отвернулась и вытерла слезы концом платка.

— Я, Федор Александрович, думал, что разруха у них тут полная, — заговорил вместо нее Кузовлев, отодвигая пустую рюмку. — А приехал и вижу: хоть и поослабили хозяйство, а скот сохранили, да и сеют ненамного меньше, чем до войны. Недаром на фронте-то мы нужды в хлебе не видели! А без колхозов что стали бы делать?

Вздохнул сердито:

— Тяжело, конечно, им, женщинам, тут без нас! Да и обносились совсем. Купить-то нечего стало…

— Кончилась бы только война, всего опять наработаем, — уверенно, снова повеселев, сказала Настасья и заторопилась. — На ферму идти мне нужно. До свидания.

Она подала Орешину жесткую руку.

— Чуяли мы на фронте вашу помощь, — растроганно сказал Орешин. — Спасибо.

Не мешкая, однополчане пошли в поле взглянуть, как работают сеялки. На широком, свежезабороненном участке белели вдалеке платки и рубахи севщиков. Кто-то ехал оттуда на сеялке к дороге. Оба сели в ожидании на траву, около канавки.

— О чем же ты запечалился, Федор Александрович? — спросил Кузовлев, видя, что сержант глядит в сторону.

— Домой, на завод скорее надо… — сердито заговорил Орешин. — Теперь уж, поди, и без меня довоюют. Завтра же буду просить о выписке…

— Куда ты с такой ногой? Лечись знай.

— А землю ты чем обрабатывать будешь? — закричал вдруг Орешин, выкатывая на Кузовлева злые глаза. — Думаешь, скоро машины наладимся выпускать? Ведь ежели по одной только сеялке каждому колхозу дать, сколько же их сейчас нужно?.. А если еще по молотилке, по жнейке? Нам хлеба сейчас больше сеять надо, народ-то натерпелся за войну. А без машин хозяйство быстро не поднимешь…

— Это верно. Трактором-то вон у нас один массив только обрабатывать успевают. Мало их сейчас, тракторов-то. Да и другие машины поломались все.

К дороге подходила лошадь, запряженная в сеялку. Уверенно держа в руках вожжи, на сеялке сидела девушка в клетчатом платочке, красной майке и кирзовых мужских сапогах.

— Елизар Никитич! — еще издали закричала она. — Семена кончаются. Скажи, чтобы везли скорее, а то стоять будем…

И чем ближе подъезжала, тем больше убеждался Орешин, что это Маруся.

— Сеялки-то хорошо работают? — поднялся навстречу ей Кузовлев.

— Тпру!

Она ловко спрыгнула на землю, взяла лошадь под уздцы.