Родимый край - зеленая моя колыбель

— Эльляли́, эльляли́! — приговаривала она. — Какое красивое яблоко! Я домой его понесу, покажу маме!

Неожиданно Минниса выхватила у нее из рук яблоко и надкусила.

— Ага, Гумер тебе сладкое дал, медовое! — крикнула она. — На, поешь кислое! — и попыталась сунуть Сэлимэ свой огрызок.

Та расплакалась, бросилась на обидчицу, но Минниса, пнув ее ногой в живот, убежала. Я вынес Сэлимэ другое яблоко и, видно, навсегда запомнил зловредность Миннисы.

— Возьми же! — нетерпеливо проговорила Минниса.

Цветных карандашей у меня еще не было, и я не раз завидовал мальчишкам, которые разрисовывали ими тетради. И все равно удержался, не взял:

— Нет, не надо!

Лицо у Миннисы вдруг исказилось, глаза стали злыми, будто пронзить меня хотели насквозь.

— Ну и не бери, рябой черт! — крикнула она. — Ты и не стоишь его! Вот тебе!

Минниса показала мне язык и кинулась бежать. Я вмиг догнал ее и вцепился в плечо, но она так противно завизжала, что я сам был рад удрать от нее, только бы голоса такого не слышать.

После этого дружба наша с Миннисой окончательно оборвалась. При встречах мы делали вид, что не видим друг друга, а то и вовсе отворачивались.

Тепло весеннего солнца, растапливая снег, уносило вместе с ним и наше ученическое рвение. Да Фатима-абстай не очень этим и огорчалась.

Но вот настал день, когда я, возвратясь домой, закинул сумку свою подальше на полку.

— А спасибо сказал? — спросила мама, проследив взглядом за сумкой.

— Кому?

— Как же? Учителям!

Я промолчал.

Мама укоризненно покачала головой:

— Цельную зиму они старались, грамоте вас учили, уму-разуму наставляли. Думаешь, из-за твоих двух копеек мучились? Неужто позабыл обо всем?

Что уж теперь говорить, позабыл…

«БЭ́БДЕ-БЭДЖВИ́Н» [25]

I

В этот день мама разбудила меня ранее обычного.

— Вставай, сынок! Ты же нынче в медресе пойдешь!

Сон мой мгновенно улетучился, душа возликовала. Я — шакирд.

На меня надели новую рубашку, камзол был тщательно зачинен, все оторванные пуговицы пришиты. Когда я умывался, апай сама мне воду из кумгана сливала и мыло дала свое — розовое, как гребешок у петуха, и сильно душистое.

На выходе отец дал мне три копейки: учителю, мол, даяние. А мама проводила до самой калитки.

День сегодня уродился чудесный! Все вокруг было белым-бело от снега. Снег лежал мягкий, легкий; казалось, дунешь — и разлетится. За одну ночь запорошил!

Кругом стояла тишина, деревья будто белыми цветами расцвели, хоть бы веточка одна шелохнулась. К небу из труб тянулись столбы дыма — где серые с синью, где — бурые.

Вон посредине улицы, прокладывая по снегу первый санный след, проехал в розвальнях Хиса́м, джигит с нашего порядка. Сани его скользили, будто по маслу, ни шороха, ни скрипа.

— Как дела, шакирд? — окликнул меня Хисам. — Знаний идешь набираться? Иди, малый, иди! Письма девушкам писать научишься!

Мне полагалось ответить на его приветствие, но тут за углом, в проулке, что полого спускался к речке, послышались голоса ребят, и я, не теряя времени, побежал туда. Что там творилось! Снизу, разгребая босыми ногами снег, поднимался зареченский малый, Минзай! На нем был теплый бешмет, на голове — заячья ушанка, ноги босые, сине-красные, как свекла.

Вокруг Минзая кружил рой мальчишек.

— От самых ворот босый идет! — объяснили они.

— Признавайся, мерзнут или нет? — пристал один к Минзаю.

А тот и не обернулся, засунул руки в карманы и шагал себе.

— Говори же, мерзнут или нет?

— Мне все нипочем!

— Скажи: «Ей-богу!»

— Иди-ка отсюдова! А то как дам!

Минзай был занятный малый. И мастер на все руки. У него на крыше навеса маленький ветряк трюхал, зерно взаправду молол…

Когда мы приблизились к медресе, мальчишки так и высыпали навстречу Минзаю. Кто восхищался им, языком прищелкивал, а кто насмехался:

— Ха-ха-ха! Лапти свои пожалел!

А Минзай еще потоптался у порога красными, съежившимися ногами.

— Слово мое крепко! — заявил он. — Всю зиму босой буду сюда приходить. Вот увидите.

Ведь так и ходил!

II

Учиться в медресе было не в пример интереснее, чем у муэдзина. Здесь мы, кроме заучивания арабских слов, проходили и географию. В первый же год начали учиться читать и писать, задачки по арифметике решали.

Наш учитель Забихулла́-абы жил напротив медресе, и мы следили, чтобы не пропустить момент, когда он выйдет из дому. Втянув и без того короткую шею в ворот бешмета и немного ссутулясь, он медленно шел по узкой, проложенной напрямик тропке. Он никогда не смотрел по сторонам, не оглядывался. Ведь после муллы и муэдзина учитель считался самым ученым, самым почитаемым человеком в деревне. Забихулла-абы никогда не забывал об этом.

К тому времени, когда он подходил к дверям медресе, мальчишки, только что поднимавшие несусветный шум, принимали самый смиренный вид. Они сидели рядком на полу, сложив на коленях руки, лишь глаза у них озорно блестели.