Родимый край - зеленая моя колыбель

— Будь здоров!

Но ребята постарше, увидев, что я по-взрослому, надев холщовый передник и посвистывая, иду за бороной, начинали ухмыляться. А которые поозорней, еще подшучивали:

— Эй, упало, упало!

Если поверишь им, остановишь лошадь да спросишь: «Где? Что?» — на всю пашню осрамишься.

«Филин-филя, простофиля! — загогочут они тогда. — Не видел разве? Кобыла твоя кругляшок обронила!»

Отец вернулся с дальнего клина и пошел, поглядывая на пашни, вниз по меже. Немного отставая от него, шагал за бороной я и никак не мог понять, видит он, как я стараюсь, или нет.

Когда мы дошли до конца полосы, взглянул отец на поле, смежное с нашим, и даже языком прищелкнул:

— Ай-ха-ай! Чья же это работа?

Тут как раз отборонился недавно малый, которого звали Минза́ем. Этот Минзай в рост еще не вошел, а уж все умел: и на гармошке здорово играл и на кубы́зе[22], когда девушки плясали, подыгрывал. А то натягивал вощеную нитку меж бычьих пузырей и через пузырь из дома в дом с дружками разговаривал.

Увидел отец Минзаеву работу и лицом посветлел.

— Ишь какой парнишка! — покачал он головой, любуясь тянувшимися в ряд ровными следами зубьев бороны. — Гм! Довел до дела, не бугрится нигде, не комится. Пух, а не земля! Вот уж где получат урожай! Верный урожай!

Пашня у Минзая и в самом деле лежала гладкая из конца в конец, точно гребешком ее прочесали.

А у меня на полосе и тут и там глыбы с лошадиную голову торчали неразбитые. И такие виднелись места, с которыми борона не поздоровалась даже. Что за штука? Как же я не заметил ничего?

А отец все Минзая нахваливал:

— Вот это работа так работа! След-то от бороны ряд в ряд, как по нитке, нижется! Ты на завороты погляди, на завороты! Будто чекменный воротник, на машинке простроченный!

Теперь наша полоса показалась мне еще более неприглядной. Я уже и смотреть на нее не хотел. А все из-за черной шайтанки. Это она со своим «отмерзшим» глазом вкривь да вкось вихляла!

Однако сколько я ни старался свалить все на вороную, где-то в душе шевелилось сознание и своей вины. Да и зависть стала забирать. Ну, сказал я себе, все равно забороную точно так, как Минзай! Все равно!

Так и бороновал после обеда.

Правда, отец не очень меня расхваливал, но достаточно было и того, что он в усы улыбался, когда вдоль делянки проходил.

Вечером в тот день, как улегся я, так и закружилась у меня перед глазами пашня. Дергалась и подскакивала борона, а за ней бесконечной черной тесьмой стелились по земле ровные следы железных зубьев.

КТО НАРОД ОБИДИТ — ДОБРА НЕ УВИДИТ

I

Однажды осенью с предзакатного намаза в мечети отец пришел не один, а с муэдзином Гайнетди́ном-абзы. Мама быстренько умыла, переодела меня и велела подняться в верхнюю горницу. Там у разостланной на паласе скатерти с угощением сидел на мягкой подушке муэдзин. Отец устроился возле самовара, чай разливал, я тоже опустился на пол рядом с ним.

— Этот, что ли, сынок учиться пойдет? — спросил гость.

— Он самый, — ответил отец. — Пора уж, а то знай шары гоняет.

— Вон какой славный у тебя джигит! Надо, надо знаний набираться, закону божьему учиться. Пусть растет разумным, благонравным.

Так, попивая чай, они беседовали. Разговор все-таки вел отец.

— Нынче-то не станут притеснять детей, как прежде? — спросил он.

— Кто его знает. Наперед поручиться не могу. Ведь Тирэ́нти-стражник еще у нас, в деревне. Только и подстерегает!

— Гляди-ка, а! Когда старший сын учился, тоже страху нагоняли. Бывало, прибежит, плачет: стражник, мол, книги у всех отобрал. Или вовсе трясется с испугу: в подполе, мол, сидели, спасались.

— Что верно, то верно. Налетят нежданно-негаданно. И урядник и стражник…

Отец пододвинул гостю масло и мед.

— И чего стражник вцепился в нас? Неужто царь ничего про то не ведает?

— Царь в выси, мы в низи.

— Не доходит до него, а то пожалел бы небось.

— Он один, нас много. Всех не нажалеется!

— С землей тут мыкаемся, — продолжал отец, — а на наших исконных землях помещики сидят. Скрутили мужика…

Муэдзин перевернул пустую чашку вверх дном — напился, значит.

— Испросим у аллаха терпения, — сказал он со смиренным видом. — Будем помнить его завет: «Рабов моих, что без ропота приемлют ниспосланные мной страдания и злосчастья, одарю вечным раем!»

— А что остается, как не терпеть? — ответил отец и, вынув из кармана три копейки, протянул муэдзину.

— Благодарствую за угощение. Ну, воздадим аллаху…

Муэдзин поднял руки чуть не до самых глаз и начал беззвучно читать молитву. Его реденькая, клином бородка смешно подергивалась, и губы шевелились беспрестанно, будто он горошину во рту перекатывал. Тут отец, сидевший, как и муэдзин, подняв руки, толкнул меня локтем. Я тоже раскрыл ладони и старательно зашевелил губами.

II

Наутро мне дали двухкопеечную монетку, полешко, и я, повесив через плечо холщовую сумку с книжкой, отправился к муэдзину «набираться знаний».