Родимый край - зеленая моя колыбель

И все же тот момент наступает. Слышится скрип ступенек, ведущих на минарет. Вскоре в окошке наверху показывается белая чалма муэдзина. Не знаю, успевает ли старик раскрыть рот, но ребятня вскакивает разом и с криком мчится во все концы деревни:

— Азан! Азан!..

Мы с Миннисой, взявшись за руки, спускаемся по проулку вниз. Я провожаю ее до косогора и смотрю, как она, подпрыгивая, словно козленок, бежит по тропинке к своему дому.

«ПОЛЕ-ПОЛЕ, СИЛОЮ МЕНЯ НАГРАДИ!

I

Минула еще одна зима. Мне уже седьмой год пошел. Как-то заметил я за ужином, что отец все посматривает на меня, и решил улизнуть, пока чего не вышло. Подобрался тихонько к двери, но, видно, отец следил за мной.

— Не пойдешь! — зыкнул он. — Спать ложись! Боронить тебе завтра.

Значит, завтра сеять начнем! То-то мама целый день в сеновале шарила, яйца собирала. Отец с братом, будто к празднику, двор и улицу вымели, плуг с бороной да сбрую всякую готовили. Баню сегодня топили, помылись все. Апай, как всегда, самовар начистила, пол и саке намыла, натерла. И весь наш дом праздничный вид принял.

Вот отчего отец глаз с меня не сводил! Прикидывал, выходит, справлюсь ли я. Мне уже приходилось, правда, и боронить и за плугом ходить. Только я тогда на подмоге бывал у отца или у брата, а тут самому надо управляться. Как говорится, ты голова, ты и шея. Сам почнешь, сам закруглишь.

Я, покуда сон не одолел, все представлял себе, как мы встанем поутру, чаю напьемся и выедем на пашню. Коли дело до пашни дошло, меня теперь к старшим можно приравнять. Одно плохо — безземельный я.

Когда к нам дальние гости наезжают, удивляются.

— Неужто, — говорят, — у вас всего два надела? Мужчин-то ведь трое.

Объясняй им тут, что я после передела земельного родился.

Да что — я! Вон апай с мамой день-деньской трудятся. Жнут, полют, молотят, лен да коноплю дергают, картошку копают, за скотиной ходят, воду носят, печки топят — все хозяйство на них! А земли им не полагается. Их, правда, никто не попрекает, но подчас, когда апай сидит, опустив голову, и еле отщипывает от куска, мне кажется, совестится она, что безземельная…

Наутро, как в поле выезжать, мама распахнула перед нами ворота, хлебам урожая, а нам доброй работы пожелала.

— Да будет так! — сказал отец.

Лицо у него нынче не хмурилось. Да и утро не было хмурым, день нарождался ясный, веселый. Над клетью, красуясь на солнце переливчатой грудкой, заливался скворец, чирикали воробьи на заборе, голуби под застрехой ворковали.

Сейчас, наверное, повсюду, нагрузившись, как и мы, боронами да саба́нами[20], семенами да лукошками, торопились в поле пахари.

— Кому яички попадутся, а? — спрашиваю я у отца.

В этот день, кто первым на пути встретится, тому яйцо положено дать. Таков обычай.

Поглядел отец в одну, в другую сторону и засмеялся:

— Кому же еще? Вон он!

С верхнего порядка в наш конец трусил на сером вислоухом мерине дядя Гибаш.

Отец вынул из лукошка пару яиц вареных, протянул ему:

— Удачлив же ты, Гибадулла́! Таки получил севальные яички! Носом, что ли, чуешь?

— Х-хы! — усмехнулся дядя Гибаш. — У счастливых, сказывают, удача завсегда к кончику носа пристроится. Верно, стало быть…

Когда мы добрались до пашни, отец прошел в середину поля и, копнув рукой, взял горсть земли. Он мял и тискал ее, перекладывал из ладони в ладонь, даже понюхал.

— Гм, тепла полного нету… — бормотал он. — Посеять-то посеешь, а вдруг не выклюнется, заглохнет. Ладно бы, коли солнышко подмогло!.. А подождать, так время можно упустить. — Но потом, кинув взгляд на соседние полосы и на солнце, которое уже пригревать стало, отец поднялся на ноги: — Ну, положимся на волю аллаха!

Отец насыпал в лукошко пшеницы и сверху больше десятка яиц наложил. Повесив лукошко через плечо, он еще потоптался на месте, оборачивался лицом то в одну, то в другую сторону — к ветру, значит, примерялся.

— Так, стало быть… — проговорил он и, прочтя молитву, кинул первую пригоршню: — В добрый бы час! На счастье детям, на благо скотинушке…

С каждым взмахом его руки семена с шурканьем ударялись о лукошко и рассыпались по земле. С каждым взмахом падало вместе с зерном одно-два яйца. Так издревле начинали сев. Тучные, верили, взойдут тогда хлеба, крупное созреет семя.

И не только это. Весною, ступая в первый раз на пашню, слово земле надо молвить. Мама научила меня ему. Вот я с тем словом и начал боронить вслед за отцом:

— Поле-поле, силою меня награди, силою шести коней награди, десятижды шесть возов хлеба уроди!..

Яиц в лукошке с семенами хватило ненадолго. Они валялись там и сям, белые, чужеродные здесь. Отец обернулся, посмотрел на них, как бы жалеючи, и крикнул мне:

— Собери!

II

Что-то очень расстроенный был отец, когда от дальнего края пашни обратно шел. Закончив гон, снял с себя лукошко и, ругаясь, землю шагом стал вымерять.

— О-от жадный, о-от глаз ненасытный!

В это время приехал со своим малым хозяин соседнего клина Галимджан-абзы.

— Бог в помочь! — пожелал он нам и, сняв шапку, принялся обтирать запотевшую голову.