Родимый край - зеленая моя колыбель

— Бэ́джвин, бэуяби́н[34]… Мел твой стоит двенадцать копеек. Всего — три рубля шестьдесят две копейки.

Я видел, что отец не усомнился в моем подсчете, но, должно быть, не понравилось ему, что сын-недоросток суется, где его не просят. Вдобавок справился с тем, что ему, бородатому, оказалось не под силу.

— Занимайся своим делом! — буркнул он и принялся красить стулья.

Немного поработав, отец отставил плошку с краской и, глядя в окно, словно не ко мне вовсе обращался, проговорил:

— Восемь фунтов конопляного масла по семь копеек фунт…

— Зэхнэ́у — пятьдесят шесть копеек!

— Ишь ты! — улыбнулся вдруг отец.

Я взял аспидную доску, и мы подсчитали, сколько он потратил денег на стулья и сколько ему самому остается.

— А теперь рассыпь! — приказал отец, поглядев на доску, исписанную цифрами.

Я «рассыпал» — стер все — и проделал заново тот же расчет. Ошибки не было. Бумагу, куда я переписал с доски все цифры, отец бережно сложил и сунул за матицу.

V

Вскоре отец снова отдал меня в наше янасалинское медресе. Я так стосковался по нему, по друзьям-мальчишкам, что во мне теперь нерадивости и лени как не бывало!

Забихулла-абы в каждый базарный день ездил в Арск, привозил новые книги. Мы их и на уроках читали и домой брали иногда.

Однажды, оставленные без надзора, мы до того разыгрались, что пришли в себя только с появлением учителя. Удивительно, что он нисколько не рассердился! И мы поняли, что нас ожидает что-то необычное. Перед концом занятий Забихулла-абы показал нам небольшую книжку.

— Тут собраны разные стихи, — сказал он. — Одно из них мы прочтем сейчас. Кто будет читать?

— Я! Я! — раздалось со всех сторон.

Однако учитель, поискав глазами, протянул книжку мне. У меня даже руки задрожали от радости. Я начал читать:

Родной язык — святой язык, отца и матери язык,
Как ты прекрасен! Целый мир в твоем богатстве я постиг![35]

Я вдруг вспомнил отца и маму и почему-то очень растрогался и не смог продолжать дальше. Когда, пораженный сам наступившей тишиной, я поднял голову, Забихулла-абы стоял, прислонясь к оконному косяку, и переводил острый взгляд с одного шакирда на другого, а те сидели, безмолвно уставясь на книжку в моей руке.

— Да читай же, читай! — ткнув в бок, шепнул мой сосед.

И я как будто очнулся:

Качая колыбель, тебя мне в песне открывала мать,
И сказки бабушки потом я научился понимать.

Меня заставили прочесть это стихотворение еще и еще раз. Позже каждый четверг — в предпоследний день недели, — прежде чем разойтись по домам, мы все вместе пели его на легкий, простенький мотив. Услышав нас, у окон медресе останавливались прохожие. А мы, вдохновленные вниманием, вкладывали в песню всю душу.

На улице бабушки, утирая слезы, благодарили нас.

— Благослови вас аллах! — говорили они. — Вон какую славную песню придумали. Прямо за сердце берет!

VI

Уж так было заведено, что мы жили в медресе всю зиму, хоть оно и находилось в нашей деревне. Там же питались, стряпая себе из припасов, что брали из дому. Домой же нас отпускали на праздничный день недели — на пятницу.

Забихулла-абы, заглянув в медресе под вечер, оставлял нас одних. Что тогда начиналось! Рев, свист, сведение дневных счетов… Пыль стояла столбом. На спад эта «шайтанова свадьба» шла только после того, как в кровь расквашивались носы. Передохнув, шакирды затягивали песню, и как-то сам собой наступал черед сказок.

Главному нашему сказочнику, тургаевскому Ахмету, отводили лучшее место, любое его желание выполняли мгновенно.

Ахмет садился спиной к печке, обхватывал руками худые колени и, чуть прикрыв глаза, рассказывал сказку за сказкой, да так складно, так живо, будто сам все видел!

— …И пошел джигит! Шел он месяц, шел год, добрался до дремучего леса. А в лесу стояла избушка, высоченным частоколом огороженная. На кольях — головы человечьи, и глаза у них синим пламенем горят! И услышал джигит страшный голос: «Эй, кто там бродит ночью, мне спать не дает? Кому жить на белом свете надоело?..»

Ты забываешь, что лежишь на реденьком паласе или вовсе на бешмете, что не можешь ни двинуться, ни шелохнуться от тесноты. И где только не очутишься, не побываешь! Ради луноликой дочери падишаха перемахиваешь на пегом скакуне через огнедышащие горы, синие моря… В том полном чудес мире гребешок превращается в лес, зеркальце — в безбрежное море, птицы и звери говорят по-человечьи, в реках течет живая вода…

И завязываются, приплетаясь к сказкам, долгие беседы про быль и небыль. Больше всего, пожалуй, прельщает нас возможность стать невидимкой. Тут я оказывался наиболее сведущим.

— Кошка должна быть черной-пречерной, — делился я своими познаниями. — А нужна всего-навсего маленькая круглая косточка от той кошки. Возьмешь ее в рот — и всё! Не то что другие, сам себя в зеркале не увидишь!

Вот когда разыгралось мальчишечье воображение! Что бы кто сделал, заимей он эту косточку?