Родимый край - зеленая моя колыбель

И начинали мальчишки выкладывать свои тайные помыслы. У одного отец на шахту уголь рубать уехал и денег никак не шлет. Хотелось ему невидимкой туда поехать. Другому непременно требовалось попасть в лучшую лавку в Арске и унести много ситцу на платья для матери и сестер.

Но тут Шайхи, не дав кому-то договорить, озадачил нас неожиданным вопросом:

— Постойте-ка! Ну ладно, человек человека не увидит. А собака? Увидит или нет?

Мы все задумались. Один Нимджан ничуть не встревожился.

— Не все ли равно? — убежденно заявил он. — Уж если человек не увидит, собака и подавно!

— А если запах учует? — засомневался Шайхи.

— На что тебе сдалась собака? — спросил наконец кто-то из ребят.

— Так я тебе и сказал!

Однако после долгих упрашиваний Шайхи сдался. Только наперед страху на нас нагнал:

— Если кто проговорится, — во!

В лунном свете, едва просачивавшемся сквозь заледенелое окно, мелькнул его кулак. Мы притихли. От Шайхи всего дождешься!

— Знаете ли вы, сколько золота лежит в зареченской церкви?

— Ну, а собака-то с какого боку сюда встряла?

Шайхи таинственно зашипел, мы вскочили с мест и, толкаясь, сгрудились вокруг него. У Шайхи уже все было продумано, и мы словно бы своими глазами увидели, как он, став невидимкой, пробирается между молящимися туда, где хранится церковная казна. Не обращая внимания на желтогривого попа, набивает карманы золотом и спокойно уходит.

— А потом? — допытываемся мы.

— Потом? Покупаю Степанову лавку со всеми потрохами, самого Степана прогоняю, а все его богатство раздаю мужикам. Отец говорил, что оно у нас награблено, сюда он, почитай, нищим приехал. А собака-то как раз и может мне помешать…

Мы с Хакимджаном закутались в бешметы и вышли на крыльцо. В безмолвии морозной ночи доносился скрипучий взвизг санных полозьев.

— На большаке, что ли?

Пение полозьев временами совсем затихало. Но вдруг явственно раздавался конский всхрап, и снова как будто всюду — за овинами, на большаке, в заречье, на земле и в небе — выскрипывали полозья. И в самом деле, откуда это?

— Не конокрады ли? — шепнул я, пытаясь вызвать на разговор Хакимджана.

— Нет, — качнул головой Хакимджан.

Пожалуй, он был прав. В такую ясную ночь, под этим полным мерцающих звезд небом не могут шататься дурные люди.

О чем-то подобном я, кажется, читал в сказке. А коли подумать, чем не сказка и эта вот ночь, и певучий скрип санных полозьев, раздававшийся то ли на земле, то ли в небе?

Если бы я умел, я бы нарисовал это на бумаге.

Но Хакимджан опять с сомнением качнул головой. И верно: как можно нарисовать на бумаге конские всхрапы и санный скрип?..

VII

Разумеется, не все в медресе шло гладко. Случалось, и словом нас обижали и на колени ставили. В иные вечера, вместо того чтобы слушать сказки, лежишь, не зная, чем утишить боль от прогулявшейся по тебе плетки.

Как-то после вечернего намаза Забихулла-абы уселся на своей подушке и подозвал нас с Шайхи к себе.

— На колени! — приказал он.

Мы опустились на колени. Учитель взял Шайхи за левую руку и что есть силы полоснул по ней шестижильной плеткой. Шайхи завопил истошным голосом.

Следующий удар пришелся по мне. Кожаная плетка ожгла сначала руку, потом со свистом опустилась на спину. Я оцепенел, из глаз невольно брызнули слезы. Какая несправедливость! Разъярившись, я бросился к выходу, чтобы назло учителю, который ни за что наказал меня, убежать домой. Однако грозный окрик словно пригвоздил меня к порогу:

— Садись! Еще хочешь получить?!

Учитель ушел. Шакирды зашумели. Одни жалели нас, другие смеялись, поддразнивали. И никто не знал, за что нам попало.

— Пусть намаза не рушит! — вдруг заявил Нимджан.

Оказывается, Шайхи, который стоял в мечети позади Нимджана, когда все склонились ниц, стал стягивать с него портки. Что было делать малому? Очутиться перед всем народом без порток? Или подняться, намаз рушить? Пришлось все-таки Нимджану, хоть и в ущерб намазу, положение свое спасать.

— Так вот кто наябедничал! — раздались со всех сторон возмущенные голоса.

— Ябедник! Сума кляузная!

Но я так и не мог догадаться, за что мне-то попало. Не было за мной никакой вины!

— Была вина! — сказал Хакимджан. — Ты в мечеть в новых башмаках ходил?

— Ну и что?

— Башмаки свои наверху запрятывал?

— Ну и что?

— За это тебя и хлестанули по хребтине… Обуву-то надо в башмачной комнате[36] оставлять, а не тащить в мечеть.

Дома на следующий день мама даже всплакнула, смазывая гусиным жиром рубцы от плетки. Только не дал ей отец жалость изливать.

— Ладно, ничего с ним не станется! — сказал он. — В книгах пишут: место, битое наставником, в аду не горит…

Но что бы ни было, тот маленький, вросший в землю дом в четыре окошка навсегда запечатлелся в твоей памяти. Пусть и учили там не очень умело, пусть много времени ушло на всякую бессмыслицу, но здесь ты научился читать и писать, здесь впервые, поразив воображение, раскрыли тебе глаза на широкий мир, пробудили жажду знаний…