Родимый край - зеленая моя колыбель

Такого красивого и богатого убранства я еще не видывал. На окнах за плетеными занавесками разноцветные шары развешены, сверкают, будто огнем горят. Голландка плитками белыми облицована, а на плитках — узоры синие. В простенках — зеркала до самого потолка. Крашеный пол ковром цветистым застлан, и граммофон, вытянув трубу, стоит на столе. В большом шкафу со стеклянными дверцами полно всякой посуды, серебра, чашек тонких, дорогих. Тут, наверное, что ни вещь, так целой лошади стоит!

Но что меня мгновенно лишило покоя, — это полка, заставленная книгами, толстыми и тонкими, в переплетах кожаных и картонных. На корешках многих из них золотом вытиснены непонятные мне названия. Да все равно, лишь бы порыться на полке, может, найдется и такая книжка, которую прочитать смогу.

Мне захотелось скорее увидеть хозяина этих книг. Верно, ученый он человек, хоть и лавочник!

Я даже загордился в душе. Кто из ребят Янасалы в такой богатый дом попадал? И решил, пока Сафа-абы разбирал узлы, письмо домой написать, всем увиденным здесь поделиться. Вынул из торбы бумагу с карандашом и уселся за стол.

«Почтенному и высокочтимому отцу и матушке дорогой шлет многое множество поклонов тоскующий в ямаширминских далях, жаждущий хоть на миг узреть вас, страждущий в разлуке сын Гумер…» — вывел я. Письма у нас всегда так начинали.

Вдруг внизу, где-то у моих ног, раздался ребячий смешок:

«Ихи-хи-хи!»

Я поднял край скатерти, заглянул под стол. Там в большой клетке сидели голуби. У нас их египетскими называют. Они не белые и не сизые, а цвета песка речного. Голуби еще разок хихикнули, важно прошлись по клетке и клювами застучали, зерна стали подбирать.

— Что, понравились тебе? — спросила хозяйка, подходя ко мне. — Или у вас у самих они есть?

— У нас-то нет! У моей тети Латифы́ есть голуби. Мама говорит, у нас они не приживутся. Отец столярничает, стукотни много.

— Что же в подручные тебя отдали, если у отца заработки есть и хлеб сеете?

В глазах женщины мелькнула жалость. Но как ни хотелось мне быть откровенным с ней, не стал я о наших бедах рассказывать. Мне казалось, что унижу этим отца и мать.

— Да уж так получилось, — ответил я. — Делом надо заняться. Ведь у меня земли нет. Родился поздно, в подушный список не попал. Нельзя, говорит отец, без ремесла.

— В медресе бы ходить в твои годы…

— А я уже учился, апай: одну зиму к муэдзину ходил, две зимы — в медресе. Писать умею и книги читаю.

Эта апай так по-свойски со мной разговаривала, что я прямо растаял. И дела по хозяйству, наверное, ждали ее, а она все не уходила. Может, братишка моих лет остался у нее где-нибудь далеко? Или, может, детей она любит, а своих нет?

— Голуби у тети Латифы, если при них волосы чесать, смехом заливаются. А ваши?

— Гляди-ка, ты все знаешь! — улыбнулась апай. — И наши смеются, коли в духе они. Ну-ка!

Она села перед клеткой на корточки и, сдвинув назад платок, начала расчесывать пальцами, точно гребешком, блестящие черные волосы. Голуби удивленно вытянули шеи, уставились на нее круглыми и красными, как просяные зернышки, глазками и вдруг захихикали:

«Ихи-хи-хи!»

В клетке смеялись голуби, от души смеялась, глядя на них, апай, и меня тоже смех разобрал.

— А вот воркуют они очень жалостно. Особенно на рассвете. Сердце у меня тогда разрывается, слезы в глазах накипают. Знаешь… — Хозяйка, не договорив, вскочила внезапно и опрометью кинулась из комнаты.

Во дворе послышался скрип санных полозьев, и вскоре в дом ввалился толстый человек в волчьем тулупе. Увидел он нас и молча прошел за голландку, в малую половину.

— Почему они здесь? — зашипел он там на жену. — Кто позволил? Кто, спрашиваю, позволил?!

Мы тотчас перебрались в стряпной дом. Хозяйка старалась не смотреть в нашу сторону. Больше я уж не слышал ни смеха голубиного, ни воркованья. И книги на красивой полке лишь взбудоражили меня таинственными названиями.

Ужинали мы в тот вечер вместе. Я поел и отошел в сторону. Хозяин сидел на саке и все живот, выпиравший под рубахой, поглаживал.

— Эх, яблок бы сейчас, яблок! Или взвару ягодного, кисленького. Только яблоки лучше!.. — проговорил он и, осклабясь, на жену посмотрел.

Оказывается, неспроста хозяин на жену с ухмылкой поглядывал. Отворилась дверь, и та внесла яблоки! Да еще какие! Румяные, тугие, будто сейчас сорванные с дерева.

— Покушайте, — сказала она. — Остатки от осенних припасов.

Хозяин выбрал самое большое яблоко и с хрустом надкусил его.

— Бери, бери! Уговаривать, что ли, надо? — бросил он в сторону Сафы-абы.

Тот тоже взял яблоко.