Родимый край - зеленая моя колыбель

Бывало, как зайдет он в избу, мужики потеснятся, место ему дают рядом. Гимай же, словно и не замечал ничего, садился на корточки и о куреве начинал хлопотать:

— Ну, подымим?

Он почему-то, прежде чем слово произнести, шеей дергал; вправо, влево дернет, тогда лишь скажет. И все Сафу-абы на разговор вызывал:

— Вижу, не больно жирны у тебя дела. Хотя чего тут ждать? В разоре народ. Вот в тех краях, где я бывал, там нажива! Коли пофартит, в одночасье купцом можно стать! Мы с одним ярышником вышли раз на жилу и, — зимогор показал, сжав руку в кулак, — во-о какой кусок золота выудили!

Мужики заохали, языками защелкали. А Сафа-абы едва не обмер:

— Иди ты! Такой большой? На двоих?

— Именно!

Нури, вылупив глаза, вцепился зимогору в рукав:

— Говори же, что с ним сделали? Куда подевали?

Тот выразительно щелкнул себя под подбородком.

— Э-эх! — Нури даже застонал. — Вот где плакало богатство! — Вдруг он схватил Гимая за плечо, затряс его: — Так ведь, дурень, ты с этим золотом магазею бы, как у Ислама-бая, открыл!

— На черта она мне!

Нури поморщился, как будто его собственное богатство на ветер пошло:

— Э-эх! Ведь в руках у тебя было счастье, в горсти! Недаром, стало быть, аллах сказывал: «Кого богатством оделю, тому разума не дам!»

— Сколько я земель исходил, сколько навидался, — проговорил Гимай, обращаясь, как всегда, к одному Сафе-абы, — а счастливца, который бы от трудов разбогател, не встречал. Для этого иль человека надо убить, иль обманом жить!

— Господи прости! Да ты что? — послышался возмущенный голос хозяйки из отгороженной половины избы. — В моем доме нечестивых разговоров не заводи!

— А я слово зимогора даю, что это истинная правда!

Как-то вечером, когда вокруг нас собрались, по обыкновению, любители поговорить да послушать, зашла одна тетушка.

— Сказывали, что подручный у швеца грамоте больно горазд, — проговорила она смущенно и обратилась ко мне: — Не прочтешь ли, братец, письмо от сына моего? В солдатах он…

Еще бы не прочесть! С удовольствием! Хоть ненадолго от работы оторвусь.

Пока я читал начало письма с «нижайшими» и «бессчетными» поклонами поименно каждому в семье и чуть ли не половине деревни, все шло гладко. Мать солдата, услышав очередное имя, кивала головой и сгибала палец для памяти. Однако чем дальше, тем заметнее менялась она в лице, у нее уже тряслись губы.

«О дорогие отец и матушка, — писал солдат, — коли спросите про жизнь мою, могу уподобить ее только аду кромешному. Еда наша — хлебово из тухлой рыбы да кислая капуста. Животы у нас ссохлись, одни кости остались. Но с голоду бы мы не померли, от яфрейтеля[39] и офитцеров худо нам приходится. Не осталось у нас сил терпеть их жестокость. До самой печенки донимают учением, которое словесным называется. Речи урусов мы не знаем, потому и ругань на нас сыплется и колотушки. Кой черт запомнит имена всех ребят его величества? А перепутаешь — беда! Фитьфебель[40] как заорет: «Ты, говорит, зачем перевираешь, гололобый?» — и по щекам. Что уж тут говорить, коли чихнуть боишься. На прошлой неделе чихнул было я нечаянно на строевой, так за это стоял с мешком песку за спиной, под винтовкой, пока без памяти не свалился. Когда совсем невмоготу становится, слезами обливаюсь, почему, думаю, зовут меня Габдельгани́, почему не родился я урусом? Одному аллаху ведомо, суждено ли нам вернуться живыми-здоровыми. Хоть бы братишки мук таких не принимали. Свиней ли пасти наймутся в соседние села иль в батраки к помещику пойдут, пусть не считают это постыдным для себя, лишь бы языку урусов научились. Без него тут наше дело пропащее!»

Мать солдата уткнулась лицом в ладони, заплакала, запричитала:

— Дитятко мое злосчастное!.. Откуда сил-то ему взять мучения такие терпеть?..

Гимай, как всегда, покрутил шеей.

— А чего он терпит? — сказал он сердито. — Нельзя терпеть! Оттого нас, слюнтяев, и давят везде.

— Говорить легко, — покачал головой Сафа-абы, — а что он может поделать?

— Почему сдачи не дать тому свиному рылу? Какое он имеет право солдата избивать?

— Дашь сдачи, ежели на каторгу захочешь!

— Ну и что? Разве казарма лучше каторги?

Сафа-абы, словно колючка под него попала, так и заерзал на месте. А тетушка прижала письмо сына к груди, поспешила к выходу.

— Тьфу, тьфу! Помилуй аллах! — бормотала она, оглядываясь в страхе, точно собаку на нее напустили. — Унеси ветер слова твои! Все про каторгу, про Сибирь! Не приведи аллах! Ты не говорил, я не слышала!..

— Не бойся, тетка! — захохотал ей вслед зимогор. — Твой сын видать, из тех, которые, будто щенята, получившие пинка в зад, одно знают, что скулят!

Мужики опасливо переглянулись, примолкли. А Гимай разошелся:

— Знаете, сколько получает царь жалованья?

Стали прикидывать да выкладки делать.

— Пожалуй, сотни три-четыре в месяц! — предположил один.

Другим эта сумма показалась чрезмерной:

— Не может того быть! За год-то знаешь, сколь набежит? Разве осилит мужик такую прорву?

Гимай посидел, послушал, что толкуют, и хлопнул рукой по колену:

— Восемнадцать тысяч в день!

Мужики поначалу растерялись, потом зашумели, кто-то даже присвистнул:

— Фью-и-ит!