Родимый край - зеленая моя колыбель

Только стоило ли писать об этом? Ведь такое на каждом шагу встречается!

И все же что-то в тех рассказах привлекало меня. Что именно? Я еще не мог в том разобраться и продолжал втайне от всех бегать к попу и читал книжку за книжкой.

Однако постепенно я начал соображать, что эти, как у нас говорят, с воробьиный клювик истории не так уж просты. То, что коротко передавалось словами, — одно. Но было в них и другое — невысказанное, куда более интересное и важное. Теперь в моих глазах и соседняя Березовка словно преобразилась. И когда по воскресеньям тамошние девушки и парни устраивали хороводы над речкой, я любовался ими. И припоминал русского деда, что заходил однажды к отцу и, погладив меня по спине, сынком назвал.

Попа я уже перестал бояться. И даже усомнился в его вине перед нашей деревней. Не верилось, что человек, у которого столько замечательных книг, позволит себе творить зло людям. Может, он и не ведал ни о чем, а пономарь самочинно звонил в колокола?..

VII

Солнце стояло над самым Бишенским лесом, и хотя тянувшиеся к земле лучи его заметно позолотели, не похоже было, что оно закатится скоро. Подъехав к нашему полю, я быстренько наложил в телегу овсяных снопов, закрепил их слегой и бросил пару вязок лошади. Пусть пожует скотина! Этот овес — наше десятинное даяние мулле с ярового урожая. Сейчас ли его отвезти или позднее, решил я, мулле все равно, а я дочитаю, пока светло, начатый вчера интересный рассказ. Не то замучился совсем: целый день перед глазами мельтешили люди из того рассказа.

Вспугнув бесчисленное множество кузнечиков, я растянулся с книжкой в руках у Буйды на тронутой желтизной траве. И снова передо мной возникли далекое море, люди на парусном судне. Я не видел ни реки, ни поросших кустарником берегов ее, не слышал, как, позвякивая уздечкой, хрупает овсяной соломой лошадь, весь мир перестал существовать для меня, я позабыл обо всем.

«…Вскоре в зыбком сиянии, будто со дна морского, появилась луна. Золотисто-багряная вначале, она постепенно теряла свою яркость и вот, уже подернутая серебристой бледностью, медленно поплыла по темному своду неба, ласково и утешительно озирая всю землю, все истерзанные души…»[46]

У меня было такое ощущение, словно я сам плыву под парусами. Судно плавно качается. Надо мной, искрясь голубоватым светом, мерцают крупные, неисчислимые звезды южного неба. Влажный морской ветер мягко касается моего лица, щекочет шею.

Над лесом, вызывая щемящее чувство, догорали последние лучи заходящего солнца. Прикончив брошенные ей вязки овса, протяжно вздохнула кобыла. А я все не мог опомниться от растревоживших меня чувств.

Вдруг за моей спиной зашуршала стерня. Я вскочил. К телеге, тяжело переводя дух, приближался отец. Ожидая крепкой взбучки, готовый беспрекословно выслушать любые попреки, я шагнул к нему:

— С овсом, что ли, вороная долго провожжалась…

Отец даже головы не повернул в мою сторону, вывел лошадь на дорогу и, подсев с краю на возок, уехал восвояси. Будто меня и не было тут! Переполняясь жалостью к себе, я с таким отчаянием смотрел вслед быстро катившей телеге, точно расставался с отцом навсегда.

Домой я приплелся, когда совсем стемнело, и, пробравшись задами во двор, сел под окном на завалинке. С голоду у меня подвело живот, а из окна тянуло варевом и горячим хлебом, слышался стук ложек. Наши ужинали, но что-то молчали все, — может, еще из-за меня у них размолвка вышла…

— На свою беду, выходит, учил я эту бестолочь, — сказал наконец отец. — Ведь вовсе никчемным растет. Вроде бы и слышит, что ему толкуешь, а вот думки у него неведомо где! Душа у малого к работе не лежит. Свези он мулле овес, когда ему велено было, я бы на мельницу успел скатать. Отец тут как на угольях, а сын разлегся, книжку читает! Ну и ну! В самую горячую пору!

— Не знал, поди, что дело есть, ежели не сказано было, — попыталась мама замолвить словечко за меня.

— Дитё ведь еще!

— Какой же он дитё? Ему без мала тринадцать. Пора уж самотолком работать! А у него, когда ни глянь, книжка в руках. Дом-то как станет вести? Дождешься ли проку от такого?!

— Это ты не говори! Темного человека к грамотному не приравняешь. К Гумеру нашему полдеревни ходит письма писать. Прямо не нахвалятся: так, мол, разумно, душевно пишет.

— Плевал я на его письма! До писем ли нынче? Иль до книжек про всякие небылицы?!

Я слышал, как отец подошел к верстаку, начал рыться в инструментах, что-то брал в руки и откидывал в сердцах.

— Э-эх, Хамза! — заговорил он снова. — Поневоле заскучаешь по нем! Золотой малый, оказывается, он у нас… Ни в жисть не перечил, знай работал, бедняга. А от этого ничего не получится! Не выйдет из него путного хозяина! Уж если только писарем заделается иль приказчиком…

Ни на второй, ни на третий день отец меня близко к работе не подпускал. Кашлял, задыхался, но и снопы сам таскал, и на мельницу сам ездил. Я все прятался, чтобы на глаза ему не попасться. Зайду домой, когда его нет, поем, по хозяйству маме помогу, а спать, хоть и захолодали ночи, устраивался на сеновале.