Родимый край - зеленая моя колыбель

На третью ночь, когда отец уснул, мама принесла мне поесть. Она молча, без попреков смотрела, как я пью молоко, потом сходила за теплым одеялом.

Как я был благодарен за ее доброту! Прежде я бы повис у нее на шее, прижался щекой к ее лицу, но теперь уж не мог позволить себе это, большой стал.

Мама взяла пустую кринку и, как бы между прочим, сказала, что надо бы до базара денег немного заработать. Ни чаю, мол, ни сахару в доме не осталось и долгов много.

— Может, сынок, пройдешься по деревне, стекольце где вставишь, — тихо закончила она. — Коли удачливый день у тебя будет, отец тоже отойдет.

Еще бы не пройтись! В ту ночь я до самых петухов провалялся без сна, все раздумывал, придумывал, как бы денег заработать побольше, отца задобрить.

VIII

Встал я спозаранок, взял старый отцовский алмаз, подхватил малый ящик со стеклом и ушел со двора.

К весне да к осени в деревне всегда бывает много стекольщицкой работы. У одних ребята шибки из окон выбивают, у других — забежавшие в избу шальные куры, у некоторых они от града сыплются. Летом хозяйки затыкают пустые оконницы шапкой или подушкой. А осенью…

Зашел я в один дом, во второй, в третий. Ничего пошли дела, монеты в кармане стали позвякивать. В этом же порядке как раз жила Сэлимэ. То ли косы ее длинные, темно-русые по душе мне пришлись или приглянулись мелкие, будто маковые зерна, веснушки на личике? Не знаю. Что-то часто стал я о ней подумывать в последнее время. К ним бы вот заглянуть! Да при одной мысли об этом заробел, и ноги сами по себе понесли меня на другую сторону улицы.

Но я все же топтался на месте и краешком глаза поглядывал на их ворота: «Не окликнут ли? Не покажется ли она сама?»

В этот момент в калитке показалась мать Сэлимэ, и я поспешил на ее зов.

— Думала, сам позаботится, да разве дождешься, — посетовала она на мужа.

Услышав нас, из малой половины выскочила Сэлимэ.

— Здравствуй, Гумер, — как бы мимоходом, бросила она и подошла к окну, чтобы вытащить подушку, которой была заткнута пустая створка.

А я не то что ответить, — глаза на нее поднять постеснялся и скорее, будто за делом, полез в стекольный ящик. Только и успел увидеть ее загорелые руки.

— Иди-ка, не мешайся здесь! — неожиданно резко прикрикнула на Сэлимэ ее мать.

Та смутилась и нехотя вышла из комнаты.

Обидясь за Сэлимэ, я взглянул украдкой на ее мать. Она стояла, прижав к груди подушку в кумачовой наволоке, и, вздыхая, жаловалась на жизнь. Вчера, мол, погреб у их соседей обчистили, все без остатку выгребли. Собаки, мол, ночи напролет брешут, люди какие-то бегают, топочут.

Я принялся за дело и вдруг заметил, что Сэлимэ в сучковатый глазок на перегородке следит за каждым моим движением. Тут уж я расстарался! Неторопливо, как делают настоящие мастера, положил лист стекла на саке, обмерил вдоль и поперек. Вынул из кармана алмаз, бережно завернутый в платок, прочертил им стекло. Затем с легким хрустом отломил подрезанные полосы и вмазал стекло в раму.

— Пусть радует вам душу, тепло в доме хранит, на солнышке сверкает!

— А уж как я намучилась! — проговорила хозяйка в ответ на мое пожелание. — Стыдобушки сколько набралась с подушкой-то! Мир, гляди-ка, весь засветлел. Чтоб руки-ноги твои хвори не ведали, братец! — Она достала из шкафа чайник с отбитым носом и стала перебирать пальцами медяки. — Почем платить-то тебе, Гумер?

— Пять копеек! — не задумываясь, ответил я и стал заворачивать алмаз.

Женщина что-то заволновалась. Она то водворяла безносый чайник на место, то снова его вынимала, наконец переспросила:

— Пять, говоришь, копеек?

Пропади все пропадом! Ведь я, завороженный ее дочерью, совсем продешевил. Неспроста она заегозилась. За такую шибку отец бы с нее не меньше пятнадцати копеек взял. На базаре-то все вздорожало. Что нынче купишь на пять медных копеек?! А за стекло деньги плачены!

Но что делать, слово джигита, говорят, твердо. Пришлось держаться сказанного.

Мать Сэлимэ оживилась, руками заплескала:

— И-и, голова-то у меня вовсе беспамятная! Ведь в малой горенке тоже разбито оконце. Гусак у меня больно норовистый. Когда гусыня в гнезде на яйцах сидела, вышиб стекло — к ней рвался, разбойник!

Вот так еще одна шибка пошла за пять копеек. А потом вспомнились стекла, поддетые рогом коровы, дровяной плашкой, нашлись и другие — в клети, в бане.

Я еле разделался с этой тетушкой, подхватил ящик с обрезками стекла и, боясь попасться на глаза отцу, отправился низом в русскую деревню. Ладно еще, там градом много окон побило. Больших листов у меня не осталось, но с тем, что было, я — где латал, где подставлял — застеклил и конюшни русских дядек и бани, что выстроились в ряд вдоль речки. Под конец, когда уже засумерило, меня повели к часовне, что стояла за деревней на развилке дороги. В часовне из коробка с расколотым стеклом печально смотрела красивая мать Мария с толстым, голоштанным сыном на коленях.

— Нильзя, нильзя, — заартачился я тут. — Большой вить грех, мусульмански бох сирчать будит!

Однако сдался на уговоры, ублажил и мать Марию, застеклил ее.