Родимый край - зеленая моя колыбель

Я тоже перерыл все стопки, и вдруг мне попалась книга в красной обложке, которая называлась «Мать-львица». Быстренько ее перелистав, я даже кое-что понял в ней. Злые люди бросили на произвол судьбы крохотных детей. Но дети не погибли, их вскормила своим молоком львица. Вот это да! Такой книги у нас в деревне еще не было.

Однако радость моя мгновенно сменилась печалью. У меня же нет денег! Все покупки для дома давно сделаны, копейки, выданные отцом, потрачены. И я в каком-то помрачении то брал книгу в руки, то снова откладывал. Делал вид, что рассматриваю другие, а сам глаз с нее не сводил. Ведь она здесь единственная! Подойдет кто-нибудь, заплатит три копейки и унесет.

Чем дальше, тем сильнее охватывало меня желание завладеть этой книгой, словно без нее все на свете теряло для меня и вкус и смысл. Короче говоря, я должен был прочесть ее. Но каким образом?

Тут в голову мне пришла хорошая мысль, и я побежал искать земляков. К одному сунулся, к другому:

— Одолжите, пожалуйста, три копейки! Всего три копейки!

Однако ничего из этого не вышло. Кое у кого не оказалось мелочи, кто-то не хотел путаться с мальчишкой, а некоторые просто отворачивались от меня. И я возвратился к книжнику без денег.

Люди подходили и отходили, а я все топтался на месте. Не мог уйти, и все! Мучился, мучился, и не пойму, как это вышло, но книга очутилась у меня за пазухой…

V

Снег уже подтаял, было самое время распутицы, и ехать на базар пришлось верхом. Мысль о дяденьке-книжнике свербила меня всю дорогу. «Ай-хай, потащит ли он, — думал я, — свои санки в такое беспутье?!»

Мне, конечно, было совестно и в то же время гораздо легче, чем в тот день, когда я стащил книгу. Ведь я сам везу ее обратно. Это уже никакое не воровство!

«Я у тебя одалживал», — скажу я тому дяденьке.

«Как это — одалживал? — удивится он. — Почитать взял? Когда я отвернулся?..»

Я был готов снести любую брань и попреки, только бы он простил меня!

«Да, да! — отвечу. — Я всем мальчишкам ее прочитал. Уж больно занятная, поучительная книжка».

Не побоялся распутицы книжник! Я еще издали увидал его, узнал по красной шубе. Он и нынче поставил сани посередь базара, около каменной лавки. Только почему собралось там непомерно много народу? У кого мешок за плечами, у кого связка лаптей, кто со штукой крашеной холстины под мышкой или с узелком. Все стояли, вытянув шею, слушали книжника.

А тому, кажется, было не до торговли. Лицо у него будто почернело от горя, того гляди, заплачет. Он сложил на груди руки, голос его срывался временами.

— Родом-то покойник был из наших краев, — рассказывал он, — наш, здешний джигит. Сколько раз проходил по этим вот улицам. То в Кырла́й направится, то в Учили́. Мы с ним в Казани в лавке книжной сталкивались. «Носи, Ханафи́-абзы, свет разума в деревню, — говаривал мне покойный. — Хоть ложкой малой, да носи. По капле озеро полнится!» Теперь лишь книги остались нам от него…

Подходили новые люди, спрашивали шепотом:

— О ком говорит, кто помер?

— Габдулла́ Тука́й скончался, — не уставал пояснять Ханафи-абзы. — Стихи он писал. Пожалуй, нет человека, который бы не знал его. Он всю жизнь за народ печалился. Слезные писал стихи о таких, как мы, забитых, обиженных:

Осень. Ночь. Уснуть нет силы. За стеною ветер плачет.
То не ветер — люд голодный в страхе смерти лютой плачет.

Бальзамом целительным были его стихи для души народной. Давайте, помолимся за него! Пусть тяжелая земля легким пухом на нем лежит!..

Люди, окружавшие книжника, разом опустились на корточки, воздели в горячей молитве руки.

У меня комок к горлу подступил. У нас говорили, что детское моленье угодно аллаху, и я тоже решил присоединиться ко всем. Но, как ни напрягал память, не смог вспомнить слова заупокойной молитвы и зашептал про себя:

— «Йа, аллах, избавь Габдуллу-абзы от всех посмертных мук. Йа, аллах, отпусти ему все прегрешения. Удостой его вечного рая. Аминь!»

Помолившись, люди отходили в глубокой печали, а на их место стекались другие. Ханафи-абзы так же сообщал им горестную весть, иногда брал в руки книжку и читал стихи.

Уставясь на носки лаптей, мужики слушали его в скорбном молчании. У одних взмокали ресницы, некоторые откашливались, точно что-то мешало им в горле. Несомненно, с базара в этот день они, кроме торб и узлов, уносили и большое горе.

Вдруг неподалеку от себя я увидел знакомых людей и едва не вскрикнул. Вот диво-то! То были ямаширминцы: зимогор Гимай и Мазлюма-ичижница. Подобрался я к ним поближе, руку хотел протянуть, поздороваться, но постеснялся, очень уж удрученными они выглядели.

Дядю Гимая сегодня можно было принять за крепкого деревенского хозяина. На нем был новый бешмет, что Сафа-абы отцу его сшил тогда, кожаные сапоги, только на голове была все та же высокая шапка.