Родина

После ухода Назарьева директор, перебирая в памяти все заводские новости, вдруг подумал: как все-таки быстро и удачно дело продвинулось вперед! Конечно, уж не один месяц шла подготовка к потоку, но все-таки… И тут простая и обнаженная мысль вдруг словно ударила в сердце: а не потому ли Назарьеву так много удалось сделать, что никто не вмешивался в его распоряжения, что ему не приходилось считаться с самолюбием того же, скажем, Михаила Васильевича?

Ночью Михаила Васильевича опять кольнула эта мысль, и все в нем заныло, защемило…

Через два дня, когда Назарьев зашел к нему с Пластуновым, директор не удержался от горькой шутки:

— То-то, я думаю, хорошо вам сейчас работать без такого старого дурака, как я… а?

Назарьев посмотрел на него долгим взглядом:

— Правильно будет сказать: нам сейчас легко работать потому что до этого мы уже многое успели сделать вместе с вами, Михаил Васильич.

— Точно, точно, — подхватил Пластунов. — Мы соединили вместе все, что было «южного», «западного» и «уральского», — он с нарочитым подчеркиванием произнес эти три слова, — мы слили одно с другим, и как бы получился новый, еще более совершенный сплав…

Разговор ненадолго прервался. Прослушали последние известия по радио, поставили на карте красным карандашом несколько новых кружков. Врага дальше и дальше гнали от Москвы. Потом разговор опять перешел на заводские дела. Михаил Васильевич узнавал о новых успехах фронтовых бригад, об особенно отличившихся стахановцах. Вслушиваясь в имена, которые произносились, Михаил Васильевич вдруг подумал, что уже давненько не выделял он особо «своих, уральских», от «этих, эвакуированных». Старые и новые имена воспринимались им теперь слитно, как дружный шум потока, что уже зачинался в лесогорских цехах…

Когда они ушли, Михаил Васильевич долго молчал, вытянувшись под одеялом и чувствуя блаженную усталость, как будто и в самом деле все это время провел в цехах.

* * *

Когда в двадцатых числах января Михаил Васильевич очутился в широком пролете совершенно преобразованного механического цеха, он почти опьянел от свежести впечатлений. Двухсотлетняя стена времен Демидовых была снесена. Механический цех, выстроенный в конце девяностых годов прошлого столетия, соединившись со старым демидовским цехом, казался сейчас огромным. А демидовский цех без своих древних «мартынов», побеленный, опрятный, неузнаваемый, как будто только для того и был в свое время сложен, чтобы дать пристанище десяткам станков. Еще месяц назад они мерзли в переполненных заводских складах, а сейчас жужжали, стрекотали, постукивали, будто испокон века стояли здесь. Все было подчинено главной цели — дать дорогу будущему танковому конвейеру. Все показывало, что он пойдет именно здесь, и хотя мимо этих станков-гигантов, средних и малых станков еще не скользила лента конвейера, прямая дорога, как стрела, уже пронзала этот цех из конца в конец. Только сейчас бросились Пермякову в глаза десятки выразительных мелочей в манере людей работать, обращаться со станком, с инструментами. Он понимал, что эта подтянутость появилась не в один день, но в том, как все эти фрезеровщики, строгали, токари, сверловщики естественно и быстро, словно воздух, уже впитали в себя все перемены и новизну в работе цеха, — в этом опять чувствовалось начало будущего.

Михаил Васильевич ходил по цеху, расспрашивал, здоровался, а сам, как игру мельчайших пылинок в голубом морозном луче, видел сейчас так же четко и прозрачно открывшийся ему смысл всего, что произошло за эти месяцы: все они, руководители и рабочие, уральцы и те, кто вынес на своих плечах великое переселение заводов, не только вооружали Красную Армию, но и одновременно вооружали, преобразовывали свой труд, и чувство это не оставляло теперь Пермякова.

Когда он вызвался в машине поехать с Назарьевым на строительство ветки, заместителю его не стоило большого труда убедить директора в том, что «без трудоемкого опыта сращивания» нескольких заводских организмов никакие перемены не удались бы.

Пока они шли по кочковатой лесной тропе к новому участку земляно-скальных работ, Михаил Васильевич, слушая Назарьева, невольно сравнивал его с покойным своим замом Кузьминым: разве Кузьмин мог сделать хотя бы четверть того, что сделал Назарьев? Конечно, нет. У Кузьмина не было ни тех знаний, что у Назарьева, ни смелости. Разве не было перед войной разговоров о потоке на Лесогорском заводе? Были. И заседали, и обсуждали, а смелости и гибкости все-таки не хватало.

Теперь только в полной мере он оценил Назарьева — как техника, как человека и как товарища. Теперь он не мог себе представить, чтобы у него заместителем был кто-то другой: нет, именно инженер Назарьев, Николай Петрович, со всей его «школой» труда, с его многообразным техническим опытом, начитанностью, с его незлобивостью, с его мягкой серой шляпой, с его тихим голосом, — именно такой вот Назарьев необходим Михаилу Васильевичу.