Родина

Таня остановилась. В стены сарая злобно била метель. Последние слова Сергея Таня выпустила, словно певчих птиц из-под теплой кровли — и, конечно, не для того она это сделала, чтобы напрасно пропали они в сегодняшней лютой стуже.

— Товарищи! — крикнула Таня звонко и повелительно. — Эти слова написал мой муж, я вам его завещание передаю… и первая его принимаю! Пусть еще злее будет ветер и мороз, я обещаю выполнить план, стоять крепко, как мой муж стоял… И позор тому, кто уйдет, кто фронтовиков обманет… будем стоять крепко! Мы сильнее ветра и мороза!..

Слезы острой, отчаянной радости брызнули у нее из глаз, когда она, по-своему, по-лосевски, махнув рукой, сошла в толпу, плещущую, как волна, ей навстречу.

Когда все вышли из сарая, над снегами неслась и выла пурга. Высокий белесый вихрь бешено взметнулся к небу и упал, рассыпавшись колючей льдистой пылью.

После митинга Таней овладело то спокойное остервенение, о котором ей рассказывал Сергей. Торопясь подносить, помогать, подавать, она успевала топать, тереть себе нос, щеки, колени, хлопать рукавицами по-извозчичьи, быстро протирать глаза, кричать на мороз и ветер и укорять кое-кого по соседству, что на «фронте еще и не так приходится». Щеки у нее наконец опять начали гореть, а ноги ощущать землю. Проходило минут сорок, час, морозный ветер опять забирал ее ноги, руки, лицо в свои жесткие лапы — она опять прыгала, топала, протирала глаза.

Когда снега начали синеть, пурга утихла.

На шоссе Таня вышла вместе с Костроминым.

— Ба! Чуть не забыл, — весело сказал Юрий Михайлович. — Надо зайти в детский комбинат, поговорить с Марией Павловной Назарьевой насчет Сережи, — старушка моя болеет нынче, да и мальчику скучно одному… Зайдемте? Кстати погреемся, передохнем. Вот и комбинат!

Таня согласилась.

Двухэтажный, длинный, как вагон, рубленый дом глядел в синеву вечера двадцатью своими большими окнами. Из-за двойных стекол долетел звон и щебет многих детских голосов.

Таня подошла к крыльцу, и тут кто-то крепко обнял ее за плечи.

— Танечка! Добрый вечер! — смешливо сказал знакомый голос.

— Вера! Откуда? Где ты была?

— Там же, где и ты! — ответила Вера и, с прежним полуребячьим смехом отскочив в сторону, слилась с шумными шеренгами людей, которые шли с воскресника.

Костромин и Таня остановились на пороге большой «игральной» комнаты. Мария Павловна в белом халате сидела у окна за столом, с карандашом в руках, окруженная детьми. Они словно лепились к ней, как к самому верному прибежищу, обнимали, украдкой гладили ее плечи, восторженно смотрели в лицо и следили за движениями ее рук. Детские голоса весело и нетерпеливо звенели вокруг нее.

— Тетя Маша, нарисуй мне, как яблоки в саду растут.

— А мне кораблик! Мама Маша, мне кораблик!

— И мне… Да чтобы шел и стрелял в Гитлера!

— Не надо кораблика, не надо, чтобы стреляли! — закричал вдруг тоненький голосок; черноволосенькая девочка соскочила со стула и побежала так быстро, как могли двигаться ее ножки-палочки.

Мария Павловна спокойно встала из-за стола, приветливо кивнула Костромину и Тане, догнала рыдающую девочку, прижала ее к себе и принялась успокаивать. Потом подвела ее к шкафу и вынула оттуда большого резинового кота, надувного, легкого, с белыми пятнышками по серой шкурке.

— Смотри-ка, Лизочка, котик тебя заждался!

Лизочка обняла кота и заулыбалась.

— Эта девчурка из Смоленщины, навидалась ужасов, осталась круглой сиротой. Таких военных сирот у нас и в ясельном отделении и у дошкольников десятки. Это маленькие, но глубоко потрясенные люди.

Голос молодой женщины звучал тем твердым спокойствием, которое дается знанием безмерности горя.

Она согласилась взять Сережу.

— Я уверен, что у вас ему будет хорошо, — довольным голосом сказал Костромин. — А я не знал, что вы окажетесь такой всеобщей тетей Машей и мамой Машей.

— Это мой муж придумал, чтобы я здесь работала, после того, как у нас прижились наши «дети войны». Мы усыновили их, они тоже Назарьевы.

— А кстати, где ваши детишки? — спросил Костромин.

Мария Павловна с улыбкой сощурилась, разыскивая своих четверых Назарьевых среди этих русых, черноволосых и золотистых головок.

— Вот они!

— Дедушка Тимофей! Дедушка Тимофей пришел! — радостно закричали дети и шумной ватагой, смеясь и визжа, затопали по коридору.

— Дедушка Тимофей у вас? — оживилась Таня, и ее так и потянуло увидеть старого доброго волшебника детства и свидетеля ее сказочной голубой метели. — Что он у вас тут делает, Мария Павловна?

— О, мы с ним вместе одно интересное дело затеяли! Вот увидите!

У окна просторной кухни по-хозяйски устроился Тимофей-сундучник. Его седая кудлатая голова с рыжей бородкой гнома покачивалась в такт его движениям, равномерным, округлым и легким, словно он собирался начинать какой-то необычайный, им придуманный танец. Он прикладывал одну к другой какие-то гладко выструганные дощечки, планочки, деревянные кирпичики, решеточки и казался очень довольным. Его рабочий сундучок, ярко разрисованный птицами и цветами по лазоревому полю, был открыт, и десятки детских глаз восхищенно засматривали в его нутро.