Родина

Неужели и на самом деле из окна их комнаты будет видна Пьяцца-делла-Ротонда? Дудки! Им дали номер, даже отдаленно не похожий на тот, что изображался в рекламном буклете, который показывали в турагентстве. Просторный? Да. Чистый? Тоже да. Но окно выходило на мрачный внутренний двор. Напротив – почерневшая кирпичная стена с узкими оконцами. Зато присутствовала, по мнению Арансасу, одна поэтическая деталь: кот, свернувшийся клубочком на одном из подоконников. А чуть выше, у самого козырька крыши, героическое деревцо цеплялось за жизнь, пустив корни в какую-то щель.

– Только без жалоб, договорились?

– Какие жалобы? Кот мне очень даже нравится.

– У внутренних дворов есть свои преимущества. Уверяю тебя: ночью те, кто поселился в комнатах с видом на площадь, глаз не сомкнут из-за шума.

– Бедняжки. Их просто облапошили. Хоть я с ними и не знакома, но мне их страшно жаль.

– Вспомни цель нашей поездки.

– Я только про нее и думаю. Как ты хорошо пахнешь!

И он начал раздевать ее прямо там, у окна, и она являла собой воплощение покорности, правда, не забыла удостовериться, что никто не наблюдает за ними со стороны двора. Улыбка на красивых губах. Она не только не сопротивлялась, но еще и расставила пошире ноги и подняла вверх руки, стараясь принимать такие позы, которые помогли бы ему легче стянуть с нее одежду.

Он сказал/попросил: пусть между ними не останется ничего недосказанного, пусть – ну пожалуйста – она без стеснения объяснит, что ей хочется, как в физическом плане, так и в любом другом. И он будет вести себя так же.

Они были друзьями, приятелями, любовниками, двумя “я”, слившимися в одно целое. Три дня в Риме позволят им проверить глубину чувств. Шавьер быстро разделся. Он вошел в нее, накрыв своей грудью ее грудь. Угадав его желание, она поставила одну ногу на край стула и оказалась настолько открытой для него, что не нужна была помощь рук. Крепко прижавшись друг к другу, они застыли в неподвижности, повернув лица в сторону окна. Стена, кот, деревцо. Они словно окаменели и срослись, но не обнимаясь, – она закинула руки за голову, он отвел свои назад. Им нравилось проделывать все именно так. Чтобы возникало ощущение, будто они единое целое и никто никем не овладевает. Она сказала ему шепотом, словно боясь что-то нарушить:

– Хочешь еще?

Он ответил, что лучше ночью. Они постояли не двигаясь, молча, минуту, две, и каждый мог погрузиться в свои фантазии, в свои мысли, пока член Шавьера постепенно не обмяк и не выскользнул из своего жаркого прибежища.

– Пойдем обедать?

И они пошли. Куда? Немного побродили по улицам. В одну сторону, потом в другую, и как-то само собой получилось, что оказались на площади Навона. Фонтан со статуями, которые Арансасу показались ужасными, роскошное весеннее солнце, группа монашек, цепочкой вышедших из церкви, напротив – магазин книг на испанском языке, куда они решили зайти, когда утолят голод или, скажем, завтра.

Постояли на углу площади, потом двинулись в сторону реки и остановились у какого-то ресторана. Сюда мы и пойдем, хороший он или плохой, дорогой или дешевый, потому что сил больше нет, так есть хочется. Салат, ньокки и рыба, которая оказалась неплохой, но и не такой, чтобы визжать от восторга.

– И никаких жалоб, договорились? Ты только подумай, как нам повезло с погодой, – сказала она.

– А эту дораду, надеюсь, ее выловили не в фонтане? По-моему, она попахивает ногами тех скульптур.

– Шавьер, ради бога, тебя могут услышать.

– Тут итальянцы. Они нас не понимают.

– Нас все понимают. Если хочешь что-то обругать, говори по-баскски.

Они чокнулись бокалами vino rosso da casa[77] – им было все одинаково смешно, они бросали по сторонам одинаково хитрые взгляды и чувствовали себя одинаково счастливыми. Он сказал ей по-баскски: как хорошо от тебя пахнет. Она напомнила ему: они поклялись друг другу, что поедут в Рим, чтобы всему здесь только радоваться. Они договорились об этом за несколько дней до отъезда. Арансасу представила себе стеклянную нить, и каждый из них держит один ее конец. Три дня в Риме со стеклянной нитью в руках, с нитью, которая в любой момент может разбиться. Именно этого она и боялась. А Шавьер продолжал свои шуточки:

– За наше свадебное путешествие.

– Лучше помолчи, милый. Не торопи события.

Прошло меньше двух месяцев после ее развода с мужем. Уф! Ей было невыносимо говорить о своей прошлой семейной жизни. Но с другой стороны, трудно было – или невозможно? – стереть из памяти те восемь ужасных лет. Ее муж был офтальмологом, и они с Шавьером часто сталкивались в коридорах больницы, в лифте или на служебной стоянке. А еще на стадионе “Аноэта”, так как оба были членами клуба “Реал Сосьедад”, и на трибуне их места разделяло не больше десяти метров. Шавьер старался встречаться с ним пореже. Почему? Дело в том, что его мучила одна вещь. Офтальмолог уже после развода узнал об их с Арансасу романе и как-то сказал Шавьеру в больничном кафе, что о ней надо заботиться, не оставлять одну, и тогда же объяснил, что считает ее женщиной очаровательной, но совсем безвольной.