Родина

Аранча не могла видеть ни ее, ни его. Гильермо молчал – он все еще здесь? – и даже не подумал оправдываться. Мать продолжала обвинять зятя и в том и в сем: оделся не так, как надо, не сразу прилетел на Майорку и весь груз взвалил на нее. Ama, уймись! Но Мирен уже перескочила и на самые деликатные вопросы: деньги, любовь, на то, каким плохим мужем он был. Господи, могли бы выйти в коридор и там ссориться, так нет же. А медсестры? Почему они позволяют устраивать в палате весь этот тарарам? Или шли бы на улицу. Нет, судя по всему, Мирен решила преподать дочери урок. Вот как надо вести себя с мужем, если он оказался эгоистом и негодяем.

Тут уж, само собой, Гильермо смолчать не смог, он ответил. Судя по всему, уже выходя из палаты, по крайней мере, голос его доносился откуда-то издалека. Он говорил строго, вежливо, наставительно. И закончил тем, что их окончательный развод с Аранчей никак не связан с нынешней ее болезнью. Они уже давно все обсудили между собой.

– Дети об этом знают и принимают наше решение. Так что нечего винить во всем меня одного. Можно было бы, кстати, вести себя и повежливей. Если не со мной, то хотя бы со своей дочкой, я никогда в жизни не назвал бы ее грузом. А ты назвала. Вот, возьми, это в счет того, что тебе, возможно, пришлось потратить на мою дочь.

И ушел. Мирен продолжала что-то бормотать себе под нос. Потом показала Аранче руку с зажатыми в ней двумя купюрами по пятьдесят евро. И потрясла ими в воздухе:

– Вот, швырнул мне деньги. Невежа.

Гильермо не был жадным. Как муж – катастрофа, но как отец… Тут Аранче не на что было пожаловаться. И она не сомневалась: что бы ни случилось, он никогда не бросит своих детей. Кроме того, черт побери, с какой радости он должен взваливать груз на себя? Да, именно груз. И я вела бы себя точно так же, если бы что-то похожее произошло с ним.

По-настоящему огорчило Аранчу, черт бы их всех побрал, только то, что, хотя она особой любви к мужу не испытывала и слишком много всего между ними стояло, он ушел из больницы, так и не поцеловав ее в последний раз – исключительно из-за несвоевременного вторжения Мирен.

Мирен. Она по-прежнему была тут и все никак не могла утихомириться. Аранча же, закрыв глаза, раздумывала, как хорошо было бы иметь возможность, когда приспичит, закрыть еще и уши.

107. Встречи на площади

На углу площади, напротив стены для пелоты, прямо над общественным туалетом, имеется небольшое пространство, огороженное каменным бортиком. С некоторых пор каждое утро Аранча ждала там Биттори – или, наоборот, Биттори ждала Аранчу, если приходила первой. Иначе говоря, встречи их ни в коем случае не были случайными. Они договаривались? И да и нет. Им в общем-то и незачем было договариваться.

В поселке все хорошо знали про утренние беседы Биттори с Аранчей.

– А что, интересно, говорит ей Биттори?

– Да какая разница. Ведь бедная Аранча все равно ничего не соображает…

Поначалу свидания были совсем короткими. Насколько короткими? По нескольку минут. Обмен поцелуями, недолгий разговор с помощью айпэда, поцелуи при прощаньи. В барах, у дверей магазинов, в амбулатории и на автобусной остановке люди судили и рядили: очень, мол, все это странно, если Аранча не хочет видеть эту женщину, то зачем позволяет каждый день привозить себя на одно и то же место?

– А может, ее сиделка заставляет?

– Ну, это уж вряд ли.

Встречи с каждым разом становились все длиннее. На лицах у обеих светились улыбки, и они явно радовались друг другу, а Селесте просто молча стояла сзади за инвалидной коляской. Их было видно издалека. Хошиану то и дело сообщали об этом, а Мирен наседала на мужа с жалобами и сетованиями, но ему было все равно. Как это все равно? Он резко отвечал, что:

– Если это доставляет моей дочери удовольствие, зачем ее удовольствия лишать? А люди пусть себе пялятся и болтают, хрен с ними. Кому от этого плохо?

Мирен исходила злобой:

– Дурак ты.

И пошла, и пошла… Но прежде распахнула окно, чтобы все слышали, чтобы все знали, как ее предали, как оставили одну-одинешеньку. Временами на нее накатывали приступы ярости – она срывала с себя фартук и, прежде накричавшись как следует, спешила в мясную лавку. Уходила из дому решительным шагом, хлопнув дверью, чтобы излить душу перед Хуани, которая сегодня советовала ей одно, а завтра совсем другое. У нее всегда были печально сдвинуты брови – из-за сына, который то ли сам убил себя, то ли был убит, – и еще из-за мужа, который умер от рака, от опухоли, такой же большой, как его горе. А потом кто-то будет говорить, что у других были жертвы, а у них нет.

В одном пункте подруги всегда сходились:

– Теперь, когда нет больше ЭТА, идешь по улице словно голая. Никто нас уже не защищает.