Родина

– Я прожила достаточно, может, даже чуть дольше, чем мне было отмерено. Я знаю, что у меня там внутри. И не собираюсь ни проходить химиотерапию, ни подвергаться другим пыткам. Хочу наконец-то соединиться с мужем – уже пришла пора, и никто не запретит мне сделать это. Прожить еще год? Или два? Зачем? Меня ведь уже давно убили. С тех пор я была всего лишь призраком. Ну, может, получеловеком. Да и то только потому, что должно же у человека остаться что-то, чем чувствовать боль, которую ему причинили, и, кроме того, имея двух детей, нельзя позволить себя сломать. – Нерея хотела было что-то возразить, но Биттори не позволила: – Сейчас буду говорить я. Вам с братом не придется беспокоиться о наследстве. Все сделано как надо. Спорить вам будет не из-за чего. Каждый получит свою половину, пятьдесят процентов. А теперь внимательно послушай, что я скажу. Скажу именно тебе, поскольку с твоим братом о таких вещах толковать нет никакой возможности. Он тотчас раскисает.

Нерея смотрела на спокойное, полное решимости и здравомыслия лицо матери. Ей казалось, что она видит его впервые в жизни. И опять перевела взгляд на цветы. Они на самом деле представились ей сейчас неким атрибутом смерти.

– Вот моя воля. Похороните меня на кладбище Польоэ в одной могиле с Чато, так чтобы мой гроб стоял на его гробу. Там вполне хватит места еще для одного покойника. Пожалуйста, оставьте у меня на пальце обручальное кольцо, ведь и отец тоже похоронен со своим. Не забудь про белые туфли – те, что были на мне в день свадьбы. Ты их сразу увидишь, когда откроешь шкаф в моей комнате. Твоего брата я об этом попросить не могу. Он моей просьбы не поймет и не сумеет ее выполнить. Ты женщина, тебе некоторые вещи объяснять не требуется. Пожалуйста, напечатайте в “Диарио баско” два извещения о моей смерти – одно на испанском, другое на эускера. И пусть в обоих будут указаны не только имя и фамилия, но и прозвище моего мужа. Отпевать меня не надо. А теперь самое главное, хотя тут важно все. Если вы увидите, что через год, или два, или через сколько угодно лет политическая обстановка стала спокойной, что у нас и вправду покончено с терроризмом, перенесите нас с отцом на кладбище в поселок. Больше я ничего не прошу.

– А ты уже поговорила с Шавьером об этом или хотя бы об отдельных твоих пожеланиях?

– Как же, поговоришь с ним! Он вон уже сколько дней у меня не был. А по телефону я на такие темы разговаривать не желаю.

– Ладно, раз уж у нас пошел откровенный разговор, скажи мне вот еще что. Мне стало известно, будто ты добиваешься, чтобы сын Мирен попросил у тебя прощения и в этом тебе помогает Аранча. Так?

– А почему, по-твоему, я все еще жива? Да, мне нужно, чтобы он попросил прощения. Я хочу этого и требую этого, и пока не дождусь, умирать не собираюсь.

– Гордыня тебя замучила.

– Нет, не гордыня. Как только вы опустите на могилу плиту и я останусь вместе с Чато, скажу ему: этот идиот попросил у нас прощения, теперь мы можем упокоиться с миром.

120. Девушка из Ондарроа

Тюремные условия его не согнули. А они, уж поверьте мне, были тяжелыми. В одних тюрьмах помягче, в других более жесткими. Посмотрим еще, что уготовило ему будущее. Но выносить такую жизнь с каждым днем становилось все труднее. Годы, понятное дело, свое берут, но, как сам он считает, вовсе не время переломило его как сухую палку, хотя и оно поработало на славу, глупо это отрицать. Тут главная причина в другом. В чем? Свое моральное крушение Хосе Мари напрямую связывает с девушкой из Ондарроа. Он в этом уверен. После той истории, которая поначалу была такой красивой, его стала разъедать тоска – ты сам этого вроде и не замечаешь, черт возьми, а она грызет тебя и грызет, и под конец оказывается, что от тебя остались одни сплошные дыры.

Он видел, как плачет отец за стеклом в комнате для свиданий. Ему было жаль старика, но это была жалость – как бы получше объяснить? – жалость, которая оставалась где-то снаружи, и по окончании свидания отец уносил ее с собой. В ту пору в душе у Хосе Мари не было места для жалости. Превыше всего – Эускаль Эрриа. Дело, ради которого он пожертвовал всем, смысл его жизни, самое для него главное. И, глядя, как уходит отец, он чувствовал – что? – разочарование, вот что, черт побери, он чувствовал. Разочарование от того, что у него такой малодушный отец, что жизнь ему дал такой слабый человек.

– Ama, пусть он лучше не приезжает.

– Не беспокойся, в следующий раз он подождет меня дома.