Родина (август 2008)

- Интересный был пленум. Самые рьяные кричали - надо открыть архивы КГБ, чтобы узнать, кто на них работал. А большинство кричало - не надо ничего открывать, не пришло еще время! - и мне было понятно, почему они так кричат. Мне было тоже, конечно, интересно узнать, кто в наших рядах был агентом КГБ, - тем более что про себя я точно знаю, что с этим ведомством я никогда не связывался, хотя с властью контакт поддерживал. Часто бывал в ЦК, до сих пор помню эту атмосферу, когда ты сидишь, а девица с тремя высшими образованиями тебе чай приносит. Часами можно было разговаривать о литературе и о насущных делах, ощущение было - вот до чего же людям делать нечего. Конечно, что-то раздражало - и обращения на «ты», и все эти прибаутки: «Ну как, все на месте, борода на месте?», и то, что некоторым казалось, что если ты общаешься с русским писателем, то нужно матюгнуться или анекдот похабный рассказать. Но в целом общение было приятное. Завотделом пропаганды Альберт Беляев производил очень - не скажу, что отрадное, но приличное впечатление. Секретарь ЦК Михаил Васильевич Зимянин был очень симпатичным человеком. Но общее впечатление было скорее отталкивающим, потому что я понимал - нет за этими людьми той основы, на которой все держится. Православия нет.

IX.

Сейчас Владимир Крупин от политики далек, даже на вопрос об отношении к коммунистической идеологии отвечает, что ему это уже неинтересно - идеология, политика, суетно это все. Единственное, что его связывает с политическими делами - племянница, Татьяна Миронова, жена осужденного этой весной за разжигание межнациональной розни бывшего министра печати Бориса Миронова. На довыборах в Госдуму в 2005 году Татьяна возглавляла предвыборный штаб Владимира Квачкова.

- С Таней у меня взгляды во многом совпадают, но иногда ее заносит. Например, я не согласен с ней в том, что нужно канонизировать Ивана Грозного и Григория Распутина. Распутина я и сам считаю оклеветанным человеком, достоверно знаю, что в ресторанах и борделях гуляли его двойники, чтоб его опорочить, а сам он все время молился за Россию - но канонизировать его не стоит.

X.

Мы прощаемся с Владимиром Крупиным, он провожает нас до дверей, в прихожей на пороге спит пес писателя.

- Вы перешагивайте через него, только аккуратно, - просит Крупин. - Будить его бесполезно, он старый уже, совсем глухой и ничего не соображает. Недавно нас не было дома, пришли грабители, так он им, не поверите, тапочки принес.

Интересно, откуда он знает об этом, грабители рассказали? Писатель все-таки.

Алексей Крижевский Не голосовал

Анатолий Деревенец о войнах, лагерях и взятии Берлина

В 1939 году я поступил в Московский энергетический институт, но вместо студбилета получил повестку в армию. Это сейчас можно пойти качать права, а тогда - студент, не студент - топай. Я и потопал - со сборного пункта нас повезли прямо в город Горький. А казарма для маменькиного сынка - совсем не сахар. Температура - 15 градусов, одежды - одна гимнастерка и шаровары, печь разрешают топить только перед сном. За время нашего учения мы успели съездить на стрельбы и отстрелить по три патрона. После окончания работы по мишеням надо было гильзы сдавать - а вдруг ты присвоил себе патрон, социалистическое имущество? Не вернешь гильзы - под суд. Если бы я тогда знал, что меня ждет дальше, казарма мне показалось бы раем, а необходимость сдавать отчетные гильзы - смехом.

Финская война

Однажды, ближе к зиме 1939 года, мы услышали на политзанятиях, что Финляндия, с которой советское правительство вело переговоры о перенесении границы дальше от Ленинграда, обстреляла наших пограничников и тем самым навязала нам войну. На лицах некоторых моих однополчан я заметил скептическую улыбку - мол, маленькая Финляндия, имея населения меньше, чем в Московской области, устроила самоубийственную провокацию. Пресса предлагала объяснение - мол, финны не сами решили нас позадирать, это происки международных империалистов. Но в солдатской среде никто ничего такого не обсуждал - тогда вообще обсуждать действия властей было как-то, знаете, не принято. На финскую войну никто из нас не шел убивать - мы шли «выручать финский пролетариат» и «протянуть руку помощи финскому народу».

Как раз когда мы встали под погрузку к отправке на фронт, ударили дикие морозы. На нас было страшно смотреть - мы надевали по две пары белья, на него гимнастерку, на ногах штаны и тонкие ботиночки. А вагоны - товарные, с деревянными настилами и печкой посредине. Пока мы дошли до погрузки, у нас стали обмораживаться ноги. Мы когда портянки разворачивали, они хрустели, как бумага! Пришел генерал Бацаров, увидел это дело, распорядился выдать валенки - тут уж другое дело, как-то отогрелись все. Привезли нас в Москву, я быстро родителям позвонил, приехал отец, мы попрощались - и нас отправили в Ленинград.