Родина имени Путина

— Дурак! Свастика — это не фашизм, это отрицалово. Учи матчасть, атов такую чепуху попадешь, что даже Сергеич тебя не отмажет. Но лучше в плену у фашистов, чем у большевиков, про нашу опричную сволочь я вообще молчу. Деревянные солдаты железного Феликса.

— Это почему, Сань? — поинтересовался Ирискин.

— Гестапо хотело правды, а НКВД требовало лжи.

— Фашистов нельзя оправдывать. Это убийцы.

— Слышь, Генчик, ты поаккуратней! Мы здесь все убийцы. Ну, разве что за исключением Бесика. Правда, Руслан? — Саня подмигнул низкорослому, худощавому арестанту с размытым возрастом и национальностью, не выпускающему из рук томик Пикуля.

Бесик лишь молча кивнул, продолжая читать.

— Мы убийцы по воле и обстоятельствам, — продолжал разбойник. — Убийцы цели. Мы знали, кого убивали, знали — за что! Знали, но не хотели принимать всю тяжесть и неотвратимость расплаты. Но для нас, бандитов, — это была война, а для вас, барыг, - мародерство.

— На мне нет крови! — зарычал Жарецкий.

— Ты это апостолу Петру будешь втирать! Даже на нашем Артурчике кровь есть, — Саша перехватил взгляд Ирискина. — Ты что на меня смотришь, живность? Организатор олимпийских побед! Из-за таких жадных мышат, как ты, сотни тысяч ребятишек начинают долбить себе вены, потому что вместо спортзалов вы строите себе дворцы, в которых кроме слуг никто не живет, покупаете хаты, где селите любовниц, компенсируя им свое половое бессилие; забиваете гаражи автопарком, который ржавеет и гниет, потому что вы всегда бухие и обдолбанные. Расходы на кокаин у вас в тридцать раз больше зарплаты детского тренера. Жнешь, где не сеял, и собираешь, где не рассыпал! Я не прав, Ирискин?! Молчи, сука, ничего не говори! И вы мне тут про фашизм будете рассказывать?

— Убей чиновника — спаси жизнь! — философически хмыкнул Руслан. — И пару барыг в довесок!

— Я, когда в Тамбове на пересыльной тюрьме оказался, лето было, — продолжил Саня. — Хаты, как всегда, битком, в нашей только — пятьдесят рыл на тридцать шконок. Через два дня около полуночи на централе начался пожар. Дым стелил хату, словно жирной сметаной, густой и почему-то очень белый. Показалось, наверное, на фоне нашей черноты. Пошло удушье, мокрые тряпки, накинутые на голову, не спасают. И, главное, тушить-то нечего, только дым ползучий. Кто-то молится, кто-то плачет, кто-то воет! У каждого духа свой язык. Стучим, ломаем руки о «тормоза». Слышим, подбегает запыханный вертухай — Вова Нестеренко, гад такой пастозный, сам напуганный. Не говорит — визжит, заикаясь!

— Старшой, открой тормоза! — орем мы. — Ведь все сдохнем!

— Извините, пацаны! — отвечает Нестеренко. — Я открою, вы разбежитесь, а меня с работы выкинут. Куда я подамся? У меня жена с ребенком. А так я ваши трупы по списку сдам. Зато все по инструкции, зато все по закону, по закону все.

— Куда мы денемся? Кругом забор да колючка.

А он на это только дверь «заморозил», подстраховался на случай, если замок не выдержит, и свалил.

Успели пожар потушить, но человек десять на этаже задохнулись. Потом слухи ходили, что Вову сожгли вместе с семьей в его хибаре в пригороде Тамбова. Решиться уморить пятьсот человек, чтобы еще лет пять получать вонючие семь тысяч в месяц. Это не фашизм?! Кто из нас больше убийца?! Но мы убивали себе подобных, чтобы победить; а они готовы убивать нас, чтобы выжить; и только вы косите всех подряд, чтобы красиво пахнуть. И вы, гады, рассуждаете о фашизме, убийствах, морали? Хреновы умники! Нет ничего более морального, чем давить вас, тварей!

— Тихо, Саня, тихо! — Сергеич прервал патетику сокамерника. — Голова от тебя болит. Тебе бы проповеди читать.

— А почему нет? — нахмурился Саша. — Лет через десять выйду. На зоне закончу заочно какой-нибудь институт, где на священников учат. Есть такие, я узнавал. Откинусь — рукоположусь. Я в этом мире отудивлялся. Буду грехи наши отмаливать, вот этих пидоров энурезных отпевать, — Саня кивнул на Жарецкого с Ирискиным. — В Бога-то верите, черти?

Ирискин, словно не расслышав, ушел на дальняк, бросив Жарецкого в одиночку отбиваться в теологическом дискурсе.

— Я допускаю, что Бог есть, — кивнул Гена врастяжку.

— Странно, что это у вас взаимно. Так ты веруешь, олигарх?

— Ну, я даже две церкви построил. На Храм Христа башлял.

— Ты не переживай. Тебе на Страшном суде деньгами вернут.

— Ты там был, Саша? — Жарецкий высокомерно усмехнулся, защищаясь напускной надменностью от неприятной перспективы. — А я нет и вряд ли буду. Да, наверное, есть какой-то высший разум. Но очень сомневаюсь, что наша церковь его воплощение.

— Не веруешь, значит.

— Я верю в себя, в друзей, в семью, даже в президента верю. Ты говоришь, тюрьма — расплата за наши грехи. Для тебя может быть, а я сегодня — завтра сорвусь. Ну, пусть даже осудят и на зону уеду, но через полгода буду снова, как ты говоришь, красиво пахнуть. А ты еще червонец за грехи свои расплачивайся, можешь и за наши расплатиться.

— Верующий в Него не судится, а неверующий уже осужден, — неожиданного покорно вздохнул Саня.

— Что это?

— Евангелие от Матфея.