Родина (сборник)

– Нет, правда. Абсолютно. Мне это не надо. Я работал спокойно директором, художественным руководителем, на самом деле и не вникал во все эти тонкости: налоги, пожарная инспекция. Я в этом не смыслю.

– То есть, если я правильно понимаю, тебе нет резона за это здание держаться?

– Меня прежнее положение вполне устраивало.

– Нет проблем, Костя. У меня в этом красивом портфеле – бумаги. Я тебе их оставляю, ты прочитываешь внимательно, консультируешься, подписываешь, и здание переходит в надежные руки.

– А я?

– Ты получаешь достойное вознаграждение. Дочке поможешь свою квартиру приобрести, это важно для семейной жизни, сам знаешь.

– А здесь что будет?

– Гостиница.

– В этом здании?

– Не совсем.

– Это здание – памятник архитектуры, уникальный экземпляр. Как редкая бабочка, его впору в Красную книгу занести.

– Никто его сносить не собирается, начинку переделаем.

– Начинка важна. Здание строилось как кинотеатр.

– Оно разваливается. На него смотреть больно. Это как нищий старик на дороге. Всеми брошенный. Ему недолго осталось.

– Нет.

Ваня помолчал, внимательно разглядывая директора, его седеющую голову, помятый воротник рубашки, порез на щеке.

– Костя, ты с ума сошел? Зачем тебе это надо?

– Не знаю.

– Что ты собираешься делать с этой, хотел сказать, рухлядью, но пусть будет бабочка. С этой бабочкой?

– Что и прежде – кино показывать.

– Какое кино? О чем ты?

– Людям надо отвлечься.

– Люди прекрасно пивом отвлекаются. Плюс телевизор.

Директор молчал. Он вынул и вертел в руках сигарету, но не закуривал.

– В стране разруха, – сказал Ваня, – по ночам фонари не горят. Жрать нечего. Стреляют. У вас женщину убили.

– Между прочим, был полный зал.

– Что?

– Ни одного свободного места. Фонари не горят, жрать нечего, стреляют, телевизор хоть не включай – такое дерьмо, где еще человеку отвлечься?

– Я, кажется, понял, – сказал Ваня. – Ты решил, что ты – важная птица. Поставщик чудесных видений. Ты же знаешь, что показать, ты киновед, ты мировая величина, ты исследования пишешь про крупный план.

– Я ничего не писал про крупный план.

– Да какая разница? Про средний. Про эффект Кулешова. Я в библиотеку зашел, поинтересовался.

– Подготовился.

– Я такой. Ты прогоришь, Костя. Твой покойный хозяин – он, конечно, любил кино, но у него и другое дело было, серьезное, за счет которого он ваш кинотеатрик и подкармливал. Знаешь, что за дело?

– Нет.

– Хочешь, открою?

– Мне без разницы.

– Как скажешь. Ты ведь не дурак, Костя, ты же понимаешь, что иллюзион твой личный рухнет, полгода не проживет, если только спонсора не найдешь, но что-то я сомневаюсь.

– Полгода так полгода. А может, год. В Союз напишу обращение. В Союз кинематографистов.

– Я понял.

– За рубежом, как ты верно заметил, ко мне с большим уважением относятся. Передам здание Союзу. Или Москве. На условии, что будет по-прежнему кинотеатр и я в нем – директор.

– Не выйдет.

– Чего так-то?

– Мы об этом в состоянии позаботиться.

– Мы?

– Наша строительная компания. А ты думал кто? Мафия? Меньше кино смотри.

– Угрожаешь?

– Уговариваю.

– Ты чай будешь допивать?

– Нет. Паршивый у тебя чай.

Ваня взял портфель, действительно прекрасный, из толстой кожи, с золотыми замочками, которыми Ваня щелкнул.

– Документы я тебе все-таки оставлю.

Вынул папку и положил на стол, на край, подальше от кружки и сладких, липких разводов.

– Не хочу тебя пугать. Просто советую. Подпиши. Серьезные люди просят. Советую очень. Настоятельно рекомендую.

– Послушай, Ваня, – сказал задумчиво директор, – можно, я тебя спрошу? Ты не против? Ты больше ни разу не плакал с тех пор, как мать умерла?

Ваня посмотрел на директора долгим взглядом:

– Нет.

– Почему? Ничего в жизни такого не случалось? Даже щенок твой не помирал?

– Я не держу щенка. И не держал.

– Но дети-то у тебя есть.

– С ними все в порядке, спасибо.

– А фотография? Помнишь, мать твоя без глаз, черные очки вместо?

– Храню.

– По-прежнему? На столе держишь?

– Чего ты добиваешься, Костя? Чтоб я заплакал? Мать хочешь мою повторить? Она неповторима. Недосягаема. И ты меня до слез не доведешь и до живого меня не достанешь. Бумаги изучи, посоветуйся с умными людьми, хоть бы и из Союза вашего. Подумай, я перезвоню через неделю. Будь здоров.

И Ваня поднялся и направился к выходу.

В кино или в книгах реальность подчинена истории (той, которую рассказывают). И телефон, к примеру, звонит только тогда, когда нужно прервать разговор или повернуть сюжет. И в дверь никто не ломится, позволяя героям выговориться. История диктует. Но в реальности невыдуманной звонки и случайные взгляды диктуют историю. И даже Историю. Стук в дверь, обрывки новостей в телевизионной программе, колдобина, о которую спотыкаешься, ступенька, с которой летишь. Разумеется, вниз.

Телефон молчал все время разговора директора с Ваней. И некоторое время после Ваниного ухода. Словно бы давал возможность директору побыть одному. Постоять у окна, покурить у открытой вновь фрамуги.