Родители, наставники, поэты

Василий Андреевич — отличный рисовальщик, у многих знакомых моих — книжный знак его работы. Он коллекционер: «фантики» — конфетные бумажки дореволюционного времени (тысячи две, но меньше), сигарные бумажные манжетки. Книжных знаков у пего великое множество, кроме того, не менее двухсот гальванических отпечатков камей. Рисунки — графика и автографы — Бориса Михайловича Кустодиева.

Василий Андреевич в переписке с десятками людей, интересующихся коллекционным делом и книжным знаком. Несколько лет назад он проделал, без преувеличения говоря, подвижническую работу: собрал в одно большое зало двести двадцать человек — бывших учеников учительской школы, что когда-то находилась на Петровском острове в городке Сан-Галли: Василий Андреевич учился в этой школе.

Он — самородок, его бы на хорошо удобренную почву, в ему полагающиеся условия (так нс вышло), ему бы атмосферу по его уму-разуму — вышел из пего тот человек, который, как перст указующий, себе подобных организовал бы, им создал бы условия и атмосферу.

У него богатое собрание дореволюционных журналов, редких книг по искусству и библиографии, его жилье — это музей, куда я вхожу всегда благоговейно и с бьющимся радостно сердцем.

Его жилье — квадратная комната в шестнадцать метров, в ней стоит обязательно-непременная мебель: две кровати — его и жены, стол, диван, кресло, стул, — все остальное «пространство» занято экспонатами для души и сердца. В комнате можно повернуться только не сходя с того места, на котором стоишь. Трое пришли в гости — и сидите, не двигаясь. Ежели хотите что посмотреть — скажите, хозяин чуть ли не по воздуху доставит вам требуемое. Василию Андреевичу нужен самый крохотный простор — хотя бы еще одну комнату, пусть метров восемь, хотя бы...

Но — кому нужно, у того и нет.

Жаждущий да пребывает в жажде.

Здоровья и долгой жизни, друг мой добрый Василий Андреевич!

Крепко верю: мы еще дождемся Дня, когда справим твое новоселье!

Человек, о котором поведу сейчас речь, так же, как и Меньшиков, золотые руки — иначе не назовешь Евгения Павловича Брандиса: он образованный, трудолюбивый, пытливый литературовед, талантливый повествователь-беллетрист, зоркий и принципиальный критик. Ему свойственно умение организовать нечто пребывающее в полухаосе, он в состоянии прочесть лекцию о своих любимых писателях и прочесть ее так, что слушающий завтра же пойдет в библиотеку и возьмет рекомендованное, рассказанное не одному ему лектором.

Десять лет назад Евгений Павлович весьма ощутимо помог мне: ему дали на рецензию рукопись моего романа о Жюле Верне — недели три спустя я получил эту рецензию за подписью «Е. Брандис». На двадцати четырех страницах рецензент не употребил ни одного отрицательного по моему адресу эпитета, пи словечка не сказал ни ЗА, ни ПРОТИВ — он всего лишь привел в некую систему все промахи мои, ляпсусы, органические и неорганические ошибки, вранье истовое и такое, что еще возможно и простительно допустить... Следовало сделать выводы, и я их сделал: исправил все ошибки, немало наделав новых (для второго издания надо же было что-то оставить).

Вот эта доброжелательная прямота сдружила меня с Брандисом. Двумя годами позже он раздобыл редкую английскую книгу о жизни Стивенсона (я работал над романом об этом писателе), а немного времени спустя писал обо мне в «Звезде» и преподносил мою особу читателям во вступительной статье к моей новой книге.

И не одна, а четыре вступительные статьи подписаны «Е. Брандис», и каждый раз виртуозно по-другому, на что требуется не только умение и артистизм, по еще и некое, дай бог каждому (имею в виду отношение лично ко мне) чувство к «опекаемому статьей»...

Евгений Павлович книголюб. Его недавнее увлечение — фантастика, научная главным образом. Для него, как и для меня, табельный день тот, когда в лавку писателей приходит из Москвы контейнер, когда в нашу книжную лавку идешь, как хозяюшка на базар за мясом (а может быть, и свежую рыбку добудешь)...

— Что нового в нашей лавке? — спрашивает меня по телефону Евгений Павлович.

И то, что ново и интересно для меня, — ново и интересно и для него.

Константин Иванович Коничев — человек уникальный не только в масштабе Союза писателей, не только в сфере книжной. Он из тех самородков наших (земля оскудевает и в тайниках ее скоро уже не отыщешь подобного самоцвета), которых ближние и дальние не замечают, — впрочем, они всего лишь делают вид, что не замечают самобыт-пых исконно-русскпх людей — душой и сердцем русских, но — обстоятельства заставляют потом их заметить и запомнить и даже часто вспоминать среди ветоши человеческой.

В ранней молодости Коничев спас тонущую девушку у себя на родине, на Севере. Спустя много лет она, уже женщина и мать, говорила своему сыну, указывая на Константина Ивановича: «Вот этот человек спас меня, и если бы не он, то и тебя, сынок, на свете не было бы...»