Родительный падеж

Павлик подрастал не по годам серьезным, не задавал матери наивных детских вопросов, почему отец живет не с ними. Было похоже, что Маша объяснила ему раз и навсегда, что бывают семьи как семьи, а бывают, как у них, и велела к маме с вопросами не цепляться. Антон иногда подъезжал на машине к их дому, вез сына куда-то кататься на пони или на аттракционы, потом кормил в каком-то кафе или «Макдоналдсе» и отвозил обратно к маме. Ирина ругала Павлика за «Макдоналдс», потому что после того, как папа поиграет с ребенком в «родительский день», ей приходится разгребать будни с поносом или простудой. А еще сжималось сердце, когда Павлик в восторге от катания на лошадях рассказывал подробности и выкрикивал: «Ты бы, мамочка, только видела, какие они прехорошенькие! А какие ушки, какие глаза красивые и огромные!» Она понимала детское восхищение и не могла лишить сына таких впечатлений, как и общения с родным отцом, но давила обида — поиграл с ребенком, как с котенком, посюсюкал, подкинул домой — и опять в свою новую сытую, комфортную и сексуально наполненную жизнь.

Однажды, когда Ирина заболела, Антон появился неожиданно с пакетом фруктов и баночкой импортных витаминов. Третий день болея гриппом, Ирина старалась держаться подальше от Павлика, которого не водила в эти дни в садик, а велела ему играть в другой комнате и смотреть телевизор. Маша сдавала сессию и не могла помочь, да и неловко было просить, справлялись как могли.

И вот, свежий и краснощекий, как Санта-Клаус, с фруктами заходит в двери Антон, видит Ирину в халате поверх ночной рубашки, вымотанную болезнью, сочувствует и спрашивает, может, чего нужно, потом раздевается и идет в кухню «почистить мандаринов». Сын, подпрыгивая, отправляется следом, а Ирина опять ложится в постель, не в силах поддерживать светскую беседу и даже спросить, какого черта… и кто просил.

Выпив с Павликом чая и растолковав ему правила безопасности при контакте с больными, Антон заходит в полутемную комнату Ирины, когда-то их спальню, замирает на пороге, смотрит вокруг, будто вспоминая старое кино, и его взгляд останавливается на фотографии на стене, где Маша держится за ручку коляски с новорожденным Павликом, видит, что это единственное фото из многих семейных, которые висели здесь, на этих самых обоях над рабочим столом, и опять смотрит на бывшую жену, свернувшуюся под одеялом на диване.

— Что-то ты совсем сдала, Ира. Знаешь, ты не сердись, но я скажу, — Антон выдерживает паузу, — тебе, Ира, надо заниматься сексом. Это тонизирует. Гормоны, то, се… А в твоем возрасте, — он запнулся, — в нашем возрасте это просто необходимо как лекарство.

Ирина смотрит на него сквозь температуру и думает, что, наверное, бредит. Но Антон, не поняв реакции бывшей жены, продолжает:

— Ты не обижайся, я ж тебе добра желаю.

Ирина приподнимается, опершись на локоть, еще раз вглядывается в лицо Антона и, поняв, что это не бред, шипит:

— Пошшшел ты! И запомни — это был последний раз, когда ты переступил порог моей квартиры! Вон!

— Ну, зря ты так реагируешь, Ир, я ж хотел как лучше.

— Вон!

Павлик закрыл за отцом двери и заглянул к матери, потому что услышал тихое всхлипывание.

— Мамочка, не плачь! Я тебя очень люблю, — сказал он, но всхлипывания превратились в рыдания, хоть и приглушенные подушкой.

— Иди, иди, сыночек, займись чем-то, все хорошо. Это я так… просто ослабла от болезни. Все хорошо, — всхлипывала и подвывала в подушку Ирина, не в силах мобилизоваться, как обычно, чтобы казаться уверенной и уравновешенной.

Павлик осторожно подошел ближе, еще ближе, хоть отец и велел держаться подальше, погладил мамину руку, сжимавшую угол подушки:

— Мамочка, не плачь. Ты у меня самая лучшая. А я вырасту и буду тебя ото всех защищать.

Ирина погладила маленькую мужскую руку, не поворачивая лицо к сыну, чтобы не заразить его гриппом и чтобы он не видел ее заплаканных глаз и распухшего носа.

— Я тоже тебя очень люблю, солнышко, — прошептала она.

А ночью, наверное, от температуры, ей снилось-бредилось, как она рожала Машу (а может, то был уже Павлик?), и какие-то монстры в серебристых костюмах пожарных приказывали ей сквозь свои шлемы: «Терпи! Тужься!» И она просыпалась в поту и не могла понять, кто она и где, а потом снова засыпала и видела то же самое, как страшный рекламный ролик.

Время шло, но с того дня, едва только заметив печаль в маминых глазах, Павлик брал ее за руку и говорил в поддержку:

— Мамочка, я очень тебя люблю. Ты у меня самая лучшая!

Слава Богу, все проходит, и все чаще эти слова говорил он уже не грустной, а улыбающейся матери. Правда, тогда брал не за руку, а обеими ладошками сжимал ее щеки, делал смешную гримасу и с искорками в глазах и радостью, что прошли печальные времена, повторял:

— Ты — самая лучшая!

* * *

@@@

Привет, Николя!

Как дела? Что нового?

Посмотрела сайт с мамиными работами. Ой, какая же красота! (Сайт тоже ничего )