Родиться в Вифлееме [СИ]

«Оно» замолкает, смотрит на меня, словно раздумывая, что еще сказать.

— Представь, Джеймс, огромное море. Океан. Океан без дна. Безграничный, у которого есть только один берег. На берегу скалы. За скалами — холмы и равнина до горизонта. На горизонте — горы. Над горами — небо и звезды. Вы же — все, кто есть — муравьи на берегу, строящие замки из песка.

Что-то меняется в голосе двойника: я сам не могу сказать почему, но твердо знаю, что нужно слушать очень внимательно. Что это очень-очень важно.

И — как в туннеле — что время, отпущенное мне, истекает.

— Океан бьется в берег, накатывается волнами и отступает. В вечном, беспрерывном ритме. Иногда он смывает часть берега, а в другом месте насыпает гряду песка. Так было и так должно было быть. Но однажды поднялся ветер. Ветер гонит… по сути, только одну волну. Вода отхлынула от берега, к горизонту, где волна вздымается, растет, тянется к небу. И ветер гонит ее, подталкивает; волна несется, набирает с каждым мигом скорость. Она несется, чтобы стереть в пыль берег и скалы, смести холмы, разорваться равнину, раздробить горы и обрушить небо. Волна несется, чтобы уничтожить все, оставив только себя, единственную и бесконечную, оставить только свой безумный бег, в слепой ярости, порожденной ветром.

Но, ты должен понять, волне не хочется — если эти слова могут быть вообще применимы тут — этого бега. Ей не хочется крушить все, не хочется нестись вечно — ее устраивал ровный ритм приливов и отливов, рокот прибоя в скалах, шелест песка, на котором она оставляет шапку пены, накатываясь на берег. Но у волны нет выбора. Ветер поднялся и гонит ее. Вода отхлынула от берега.

Я слушаю, завороженный серьезным голосом двойника. Внезапно вспоминаю последнее, что запомнил, после рухнувшей стены в туннеле. «Пустота идет…»

Снова тень улыбки пробегает по губам двойника.

— Волна сминает вероятности, крушит неизбежности — чтобы в конечном итоге оставить одну единственную: вечную и неизбывную неизбежность пребывания себя. Ее мощь чудовищна — но пока не беспредельна. Еще можно остановить ее.

Мой двойник оказывается совсем близко, черная жуть под веками смотрит мне в глаза буквально в упор.

— Остановите ветер, Джеймс! Не дайте волне взметнуться выше звезд! Не дайте набрать мощи, больше мощь мириада светил! Иначе волна станет концом — и начала не будет! Остановите ветер!

Я заставляю себя стоять прямо, не отступить ни на сантиметр перед его напором, перед своим страхом. Не только из-за того, что дрожит в глазницах, но и что веет от его слов. И неожиданно спрашиваю совсем не то, что собирался:

— Кто ты? — я не могу заставить себя смотреть в эти глазницы, туда, где кольцами свивается чернильная субстанция — не жидкость, не газ — нечто непостижимое, нечто за пределами понимания, за пределами рассудка — и в тоже время я не могу не смотреть на нее. Она манит, тянет к себе, тянет в себя.

Двойник выжидает мгновение, потом чуть наклоняет голову.

— Представь волну, Джеймс. Волну в бесконечном океане, бездонном и бескрайнем. Представь волну, поднимающуюся к звездам, несущуюся вперед. Представь мельчайшую каплю этой волны, крохотный атом в ее, стремящейся к бесконечности, мощи… Представь луч света, ослепительно яркого, что бьет в эту каплю и отражается в тебя…

Я смотрю на своего двойника.

— Ты — этот луч?

— Нет, Джеймс. Я тень, отброшенная тобой.

Тишина между нами звенит. Я смотрю на двойника, вспоминаю туннель…

— Значит, все…

— Волна не знает тебя. Не знает вас. Вас нет для нее. Ты слышишь вибрацию воздуха — и называешь ее словами. Ты слышишь ритмичный шум — и называешь его музыкой. Ты слышишь свист ветра — и называешь его песней. Ты один из тех, чьих вероятностей коснулась волна, — кто слышит ее рокот, кто слышит рев ветра. Ты слышишь то, что ты можешь услышать, можешь понять, для чего у тебя есть нужные слова.

Мне кажется, мои губы сами шевелятся:

— Если мы остановим ветер… волна…

Мой двойник неподвижен. Только черная жуть в глазницах живет своей жизнью. Его голос беспощаден и холоден.

— Вода отхлынула от берега. Волна уже пришла в движение. Волна уже тянется к небу. Волна уже поднимается над горизонтом. Волна сокрушит берег, разотрет скалы в пыль, разорвет в клочья равнину… Но если вы остановите ветер, если волна не взметнется выше звезд, если волна не наберет мощь мириада светил — то, быть может, она пощадит горы и не обрушит небо. Будущее падет, но восстанет из пепла.

Я едва могу дышать. Едва хватает сил, чтобы выдавливать из себя слова, точно воздух, ставший плотным и липким, задался целью лишить меня речи.

— А мы…

— …муравьи на берегу. Волна сметет берег.

Я молчу, ощущая страшную усталость. Усталость безнадежности, усталость страха, ставшего настолько большим, что просто перестаешь воспринимать его. Перестаешь бояться, потому что это больше того, что можешь вынести.

— Значит, мы обречены… — слышу сиплое карканье, в котором с трудом узнаю свой голос. Живой, голодный мрак в глазницах дрожит.

— Вы были обречены всегда, — сколами крошащегося льда — крошащейся надежды — слова царапают мою душу.