Родная кровь

– Это что такое? – громко и строго спрашивает женский голос, привыкший распоряжаться. Это вернулись с картохи хозяева дома. Пал Егорыч, номинальный глава семьи, бывший мастер на железной дороге, молчаливый мужик, осмотрел застолье и восхищенно засопел. Аглая Петровна – уверенная в себе пенсионерка, бывшая учительница физики в местной школе, цепко ухватила взглядом пустую бутылку и девицу, то есть Лизоньку, и начала наливаться скандалом.

– Аглаюшка, – зная характер сестры расцвел широкой улыбкой Петрович, – так родственники из города приехали. Встречаем.

– Это которые? – притормозила Аглая Петровна, внимательно рассматривая Моховых по очереди и вместе, а Пал Егорыч лишь крепко пожав присутствующим мужчинам руки, теперь нежно вертел в руках пустую бутылку из-под водки.

– Это не мы, – сильно стесняясь сказала Лизонька. – Товарищ, с нами был, но он отошел. За билетами, наверное, на станцию. Он родственник ваш. Из города.

– Какой еще родственник, Серега что ли? – двое суток проведенные за выкапыванием картошки и травоядный вид Моховых действуют на Аглаю Петровну успокаивающе. – А вы что в сухомятку то? Бутерброды эти. Кура. А ну, дочка. Пойдем. Ох.

Аглая Петровна уводит побледневшую вдруг Лизоньку на кухню. Петрович выгребает у Мохова купюры и летит в магазин за добавкой. Стуликов опять курит на улице. Пал Егорыч доброжелательно молчит. Молчит и Мохов. Ему после выпитого покойно. Еще он думает, почему хозяйка назвала Сухорукова Серегой?

***

Через несколько часов над разоренным столом витает дух добрососедства и любви. Аглая Петровна рассказывает историю своей семьи, поселка и страны, под едкие и короткие комментарии Петровича. Мохов внимательно слушает. Лизонька делает вид, что слушает, а сама под столом пихает ногой мужа намекая на последнюю электричку и старательно не замечает приобнявшего ее как бы невзначай Стуликова. Пал Егорыч выпивает методично и чаще других. За окном кажется уже начинаются ранние сумерки.

Неожиданно для всех распахивается дверь и на пороге возникает зловещая фигура в фуражке, а за ней маячит недовольное лицо со вскинутыми бровями. В комнату входят военком и Сухоруков.

Сухоруков, не снимая куртки сразу по-свойски проходит к столу, плюхается на диван рядом с Лизонькой и начинает жадно есть из ее тарелки. Военком солидно держит себя на пороге, но фуражку снимает. Стуликов незаметно прячется за спину Лизоньки.

– Проходи, че встал-то, – говорит Аглая Петровна. – Видишь, родственники приехали. Картошку всю убрали.

– Картошка – это хорошо. Нужное дело. А у нас понимаешь ошибочка вышла, – военком снимает шинель, приглаживает пятерней взмокшую челку и садится рядом с Петровичем. Достает непонятно откуда бутылку коньяка и ставит ее на стол, к прочим стеклянно-графинным возвышениям. – Мы как бы с извинением. Разведка просчиталась в этот раз. Неудобно вышло, да.

Сухоруков недовольно бурчит набитым ртом. У него на шее вздуваются свежие царапины. Он ищет глазами Стуликова и прикидывает его физические параметры. Сухоруков не прочь подраться. Но позже.

***

Вечер. За окном уже заметно темно. Лизонька оказалась зажата между сидящим справа Сухоруковым и сидящим слева Стуликовым. Напротив, ее внимания требует Аглая Ильинична с солидным фотоальбомом в руках. Пухлый альбом наполнен до краев размытыми, пожелтевшими, с ажурными краями рамок блинами-физиономиями; или контрастными черно-белыми в три-четверти оборота портретами; или мутными выцветшими и изменившими цвет фигурами людей в полный рост, на море, за столом, в шапках и без, с обезьянкой и под елкой, в пиджаках и платьях в горох, по одному, по двое, по трое и коллективно. Те фотографии, что не вклеены, квашней лезут из альбома и царапают глаза тонкой, слегка смазанной каллиграфией подписей на обороте – «Илюше, на долгую память. 13.02.1976 года», например. Лизоньке жарко, неудобно и все равно, но она боится, что, если отвлечется от Аглаи Ильиничны спровоцирует конфликт мужчин, сидящих по обе стороны от нее.

Петрович тем временем просвещает Мохова, военкома и Пал Егорыча.

– Произошел вселенский взрыв – и это что? – спрашивает Петрович, активно жестикулируя одним пальцем, так как остальные крепко и ухватисто держат рюмку. – Как я понимаю до этого было целое, а взрыв разорвал целое напрочь. С тех пор все частицы находятся в движении. Предположим, пока только предположим, ничего не утверждаем и не оскорбляем ничьих чувств, что Вселенная – это есть Бог. И вот этот Бог разметался всюду. Везде Бог. В каждой травинке и камушке. Особенно в каждой душе. Душа получается частица Бога и есть. Что значит тогда смерть? Душа перестает суетиться, вот это вот броуновское движение прекращается, отлетает от тела и складируется там в Чистилище в ожидании чего-то… чего? И вообще стремиться к покою, как бы возвращению в целое. И вот когда все души соединятся, тогда-то Бог восстановится окончательно, и Вселенная опять замрет. В благодати.

– Очищающий ядерный удар, – согласно кивнул военком.

– Интересная теория, – сказал Мохов.