Родная окраина

Возле Неботовых толпился народ — тихо и безмолвно, как на похоронах.

Гурин прошел к себе в дом. В нем — ни души. Лишь теплый, тяжелый дух от пиршества говорил о том, что здесь были люди. Налив в стакан из графина самогонки, Гурин выпил одним духом, взял вилку, поискал, чем бы закусить, не нашел, бросил вилку на стол. Какая-то посудина звякнула, разлетевшись. Гурин схватил пятерней правой руки свое лицо, сжал его, будто раздавить хотел, упал на диван, застонал пьяно.

Пришла Павловна, увидела такое, засуетилась, рушничок намочила, на лоб ему положила.

— Бедный мальчик… То-то пить непривычный… Если б тебя вырвало — оно б сразу полегчало. Постарайся уснуть, сынок. Давай я тебе ботинки сниму. Вот беда, а нашим мужикам хоть бы што.

Утром, чуть свет, Павловна несмело будила сына. Она осторожно гладила его круглое плечо и ласково просила:

— Вставай, сынок… Неботовы кликали — молозиво есть. Уже два раза приходили — и он, и она. Сходи, сыночек, они дужа просили. Потом доспишь, днем, ставни закрою — и доспишь, а то Федору надо в лесхоз бежать. Люди уже все подались, а он задержался — хочется ему тебя молозивом угостить. Я просила: подождали б до вечера. Дак нельзя ему — вечером на дежурство заступает. А день упускать тоже жалко, лес сажать надо. Не посадит — землю отберут.

Гурин с трудом продрал глаза. Вставать не хотелось. Голова разламывалась, рот будто сухими опилками набит, на душе скверно. Скверно и стыдно от чего-то. От чего — не припомнит.

— Вставай, сынок… Неботовы кликали тебя теленка «обмывать».

Гурин поморщился.

— Сходи, а то неудобно. Теленочка посмотришь, — добавила она и улыбнулась как маленькому.

— Сейчас, — выдавил из себя Гурин.

— Сходи, сходи, сынок…

Встал, умылся, нехотя поплелся через улицу.

У Неботовых в передней, на соломе в углу, лежал темно-бурый теленок. Шерстка на нем блестела и курчавилась, как на барашке. Вокруг него тесным кольцом сидела детвора, каждому хотелось погладить малыша. Теленок робко тянул мордочку к рукам, ловил ребячьи пальцы, пытался сосать. Дети вскрикивали от восторга:

— Ма, ма! Смотри, он уже все понимает!

— Палец сосет! Во!

— Кусает, а не больно!

— Он, наверное, есть хочет.

И вдруг теленок зашевелился, подогнул передние ножки, оперся на колени, стал подниматься. Детвора отхлынула, а он, качаясь на непрочных ногах, встал и оттопырил хвостик. Самый младший из ребят вскочил и как раз вовремя подставил горшок — тонкая струйка ударила в эмалированное донышко и весело зазвенела.

Гурин потрепал вихрастую голову мальчишки, удивился:

— И откуда он все знает? Подхватил горшок!..

— Это мой голсок, — сказал мальчишка, насупив брови.

Подошла Неботова, улыбаясь, кивнула на теленка, сказала радостно:

— Девка! Коровой будет. — Нагнулась и поцеловала телочку в беленькое пятнышко на лбу, где вороночкой завихривалась шерсть.

— Да, вырастет — будет коровой, — подтвердил Неботов. — Смена, так бы сказать, та уже старовата. Ну, Кузьмич, пойдем за стол, а то завтрак простывает.

Гурин прошел в горницу. Стол был уже накрыт. Среди разной снеди в центре его стояло глубокое блюдо, а в нем бугрилось комкастое сваренное молозиво — белое и легкое, как застывшая пена.

Возле комода поблескивали начищенные ярко-желтые широконосые туфли.

ГАВРЮШКИНА ЛЮБОВЬ Повесть

1

Мне кто-то навалился на ноги, и я проснулся. В комнате было темно. Значит, «улица» уже кончилась, и все разошлись. Мы спали на одной кровати втроем: возле стенки Танька, посредине маленький Алешка, с краю я — стерег, чтобы они не свалились. Я считался уже большим, хотя в школу еще не ходил. Пощупал головы брата и сестры — все на месте. Попытался выпростать ноги — не удалось, на них лежал кто-то тяжелый. Послышался горячий шепот:

— Не надо… Вася, кажись, проснулся… — последнее слово было смято, будто говорящему зажали рот. Кровать тихо скрипнула, и все надолго затихло. Потом раздался поцелуй и сильный вздох. — Фух, сумасшедший…

Голос Ленки Симаковой. Значит, она сегодня у нас «домоседует». Когда мать работает в ночную смену, она просит кого-нибудь из девчат ночевать с нами, чтобы мы не боялись. «Домоседуют» девчата охотно, по очереди. Сейчас Ленкина очередь. А значит, с нею Гаврюшка — мамин брат, он за Ленкой ухаживает. Когда «домоседует» Катя Софронова, то остается Федор Неботов с Чечеткиной улицы — тихий, скромный парень; когда Геня Толбатова — с нею бывает Иван Глазунов, другой мамин брат, помладше Гаврюшки…

Все знаю — кто за кем ухаживает, кто кому и что нашептывает вперемежку с поцелуями, кто по ком вздыхает. Все вижу, все слышу. Девчата почему-то меня не стесняются, наверное, думают, что я маленький и ничего не понимаю. А может, привыкли.

Уходя на работу, мать всякий раз предупреждает девчат, чтобы они не устраивали «улицу» — боится: вдруг ввалятся пьяные куцеярцы, поднимут дебош и нас перепугают. Но «улица» все равно собирается. Девчата рады случаю, готовятся к нему, особенно зимой: есть теплая хата для посиделок.