Родная окраина

А еще сам Григорий Иванович большой мастер по сапожному делу. Ленка и Паша всегда щеголяют в лодочках отцовской работы. На ребятах хромовые сапоги с утиными носками — тоже не купленные, свои. Но сапожным делом он занимается зимой, а летом у него разных других забот хватает…

Прибежал, вижу, тетка Маришка ходит по двору, сердится, ворчит на своих девок — на Ленку да на Пашу, недовольна чем-то. Тихо остановился я в сторонке, чтобы под руку не попасть ей, подпер дерево плечом. Увидела Паша, подбежала:

— А, женишок мой пришел, — и чмок меня в щеку.

— Перестань, дуреха, — заругалась на нее мать, — совсем взбесились, окаянные, уему на вас нема. Гулены бесстыжие…

Паша в ответ только посмеивалась, а Ленка в летней кухне молча месила тесто — помогала матери. Коса ее уложена вокруг головы венчиком, и от этого Ленка кажется еще выше и красивее, чем обычно.

— Долго вчера клубились? — спросила у меня тетка Маришка.

Я поднял глаза и через дверь в кухню увидел, что Ленка смотрит на меня и, подмигивая, делает знаки — не говори, мол.

— Не, — покрутил я головой.

— «Не», — передразнила тетка Маришка, а Паша залилась звонким смехом. Тетка продолжала ворчать: — Вот дотерплю до осени и повыдаю замуж. Обрыдли вы мне, хуже горькой редьки.

— А мы не пойдем, — задорно сказала Паша.

— Отдам, — стояла на своем мать. — Тебя первой. Хоть за этого беспутника, матерщинника, анчихриста Баева, а отдам. Узнаешь тогда! За непочтение родителей будет тебе наказание. И тебя — тоже, — кивнула она на Ленку.

— Во, пристали! — огрызнулась Ленка. — Сказала же: армию отбудет…

— «Армию». Морочит голову дуре, а она верит, — не унималась тетка Маришка. — «Армию»… Не будет моего согласия на него, не дам. Озорник он. Только и знает, что насмешничать, лихоманка его забей, азият. Это ж они повесили объявление на магазине: «Продается по дешевке за ненадобностью дом на снос». И адрес указан свата нашего. А какиясь дураки нашлись, рады — «по дешевке», пришли с ломами, готовы хату разбирать. Они?

Ленка засмеялась:

— А можа, и не они. Почем я знаю…

— «Не они». Кому ж еще? Гаврюшка твой да Иван Черный, больше некому. Опозорили свата. Ишь придумали: «за ненадобностью»! Ну, запустил сват хату, так что? Его хата — его и дело, а не их, озорников.

Горько мне слушать слова тетки Маришки, обидно, что она собирается отдать Пашу замуж за Баева, обидно, что ругает Гаврюшку. Из всех своих дядей и парней, какие ходят на нашу улицу, Гаврюшку я люблю больше всех.

Что озорник он — то правда, мне самому не раз доставалось от него. Вот только недавно он надо мной подшутил.

Разобрали мы старый сарай, решили переделать его — совсем разваливался. Пришли помогать нам мамины братья — Петро, Иван и Гаврюшка. Вырыли они во дворе две ямы, в одной грязь замесили погуще — раствор, саман класть, в другой — пожиже, заливка, щели в стене между саманными кирпичами заливать. Заливку делал Гаврюшка, вымесил ее хорошо — ни комочка, ни камешка, как сметана сделалась. Отложил в сторону тяпку, которой грязь размешивал, и ко мне:

— Ну что, архаровец? Лезь, купайся.

— Ну да, — кивнул я недоверчиво — знаю, мол, тебя, не проведешь, — и отступил от него на всякий случай, чтобы, чего доброго, в яму не столкнул.

— Во, «ну да», — удивился Гаврюшка. — Это ж лечебная грязь. Вон в больницу черт-те откуда возють такую. Наливают в ванны, и люди сидять в них, лечатся. Грязелечебница, слыхал? А ты — «ну да».

О грязелечебнице в нашей больнице я слышал, о ней много говорили, когда открыли. Может, думаю, и прав Гаврюшка. А он продолжает всерьез:

— Погляди, какой ты худой. И не растешь, а раза три примешь такую процедуру, сразу станешь сильным и большим.

Вырасти побыстрее и быть сильным мне хотелось больше всего в жизни. Тем более Паша постоянно говорит: «Расти скорее, моим женихом будешь».

Уговорил меня Гаврюшка. Разделся я и полез в яму. Утоп в прохладной жиже по самую шею, только голова торчит из грязи. Лежу довольный, улыбаюсь.

— Нюр, — кликнул Гаврюшка маму, — иди погляди, Василь лечится, ревматизм изгоняет из суставов.

Пришла мать, увидела, заругалась на меня:

— Ой, дурак ты, дурак!.. Когда ты уже ума наберешься, головушка моя горькая!.. Вылазь сейчас же, поросенок ты эдакий…

Вылез я, сконфуженный, из ямы, обмываюсь возле бочки с водой, а дядья от смеха покатываются.

А то случай был, получше заливки. Как-то гостил я у бабушки. Зимой дело было. Захотелось на двор, выбежал из хаты, а уборная далеко — за садом. Идти не хочется, холодно. Попрыгал, попрыгал я да и юркнул в сарай. Корова повернула голову, перестала жевать, наверное, подумала, я к ней пришел, принес что-нибудь. А я огляделся и направился в дальний темный угол. Спустил штаны и присел. И вдруг вижу — тень в дверях. Гаврюшка. Затаился я, не дышу. «Хоть бы не увидел», — думаю.