Родная сторона

Он спал приголубленный и счастливый, а Олена сошла с кровати, открыла окно и долго еще не спала: видела, как вернулся Громский. Мать ждала его и открыла дверь раньше, чем он успел постучать. «Дети разные, а матери все одинаковые», — вспомнила Олена свою мать. Из проходной будки выглянул сторож и, вероятно почуяв дождь, лег спать. И, может, из всех жителей этого холма одна Олена слушала весеннюю грозу.

Есть что-то одухотворенное, чарующее в нашей весне. То она тихая, такая тихая, что слышно, как расцветают ранние черешни; то вдруг бросит на вас такие громы, что земля содрогнется. Весенние грозы молодые, сильные, громкие — не такие, как летние и осенние. Те ходят по всему небу, где-то далеко загремят, а тут отзовутся, и снова дальше, дальше — словно в другой мир. И там умирают… И голос у них хриплый, ломкий, как у стариков. А эти молодые грозы ходят по небу дружными отарками и падают на грешную землю с чистым гулом — кого убьют, кого помилуют, но никого не искалечат…

Трагедия товкачей

Вся бригада собралась судить Василинку. Были тут все наши знакомые, пришло немало народу и из других бригад. Одни только что сошли с тракторов и стояли неумытые, в промасленных комбинезонах, с красными от пыли, а может от бессонницы, глазами. Были и такие, что, отработав ночную смену, успели отдохнуть, у них был «выходной», праздничный вид. Только обветренные лица и мозолистые руки свидетельствовали о том, что это тоже люди полей и что они ненадолго ушли от борозды. За маленьким кухонным столиком, который вынесли из вагончика и для такого случая прикрыли газетой, сидели трое: Сабит, Степка и Юрка из Воронежа. Против них на шаткой скамеечке, сбитой из трех досок, сидела измученная, расстроенная Василинка с болезненно блестящими глазами и бледным заострившимся лицом. У ног ее лежал крапивный мешочек с жирными пятнами от сала. От мешочка уже не пахло кладовой, а только просоленным салом. Яша, который стоял к Василинке ближе других, облизывался — ему был хорошо знаком этот запах старого прожелклого сала. Особенно любил он этот запах в зеленом борще, которого тут не варили, — не было щавеля. Василинка безнадежно смотрела в одну точку, должно быть на верхушку тополя, где аисты успели свить гнездо и теперь прислушивались из этого гнезда к Сабитовой, очевидно не слишком понятной им, речи. Он говорил, что этот позорный факт не советует записывать в протокол, что этот позорный факт не должен оставлять следов в истории. Потому и собрание это необычное, это скорее товарищеский суд, приговор которого будет осуществлен, но не записан, опять-таки чтобы не оставлять следов в истории.

Василинка говорила немного, созналась, что убежала, что была в Талаях и вернулась обратно.

У Сабита было доброе сердце, он с сочувствием смотрел на Василинку и на каждое ее слово кивал головой. У многих вызывали жалость измученный вид Василинки и крапивный мешочек, лежащий у ее ног. Купреев Яша не выдержал и сказал: «Принять ее!» Юрка из Воронежа, услыхав такое от своего друга, едва не кинулся целовать Яшу. Но, вспомнив, что это выдаст его, сказал с деланным спокойствием: «Я тоже за то, чтоб принять». И Сабит был не против этого, только ждал, когда выскажутся все.

Но вот поднялась Степка. Она оперлась руками на столик, чтобы придать себе солидности, смерила Василинку взглядом с ног до головы и заговорила:

— Никто так не знает Василинку, как я. В последнее время мы дружили с нею, но большой дружбы у нас не получалось. Кто из нас виноват — я не знаю. Может, я не гожусь для большой дружбы, а может, она, Василинка. Но это наше личное дело, и в этом каждая из нас когда-нибудь разберется. А сейчас я хочу разобраться в другом: почему Товкачева Василинка оставила друзей, товарищей и убежала? Почему на всю степь она одна запятнала честь комсомола?

Никому не хотелось пропустить ни одного Степкиного слова, круг, в котором сидела беглянка, суживался, и у Василинки было такое чувство, что сейчас эти люди сгрудятся и задушат ее. Василинке вдруг стало тесно, душно, она расстегнула ворот беленькой засаленной кофточки, ослабила на шее узелок платка.

— Говори, Степка, говори!

— Вы не знаете ее отца. А я знаю, — продолжала Степка. — Это такой человек, который всегда думает только о себе, о своей утробе. Чужое горе никогда не трогало его сердца, а чужое счастье вызывало только зависть. Не он для мира, а мир для него. Таков старый Товкач. А это — глядите! — показала она на Василинку, — перед вами молодой Товкач.

Василинка испуганно оглянулась и поникла головой, из глаз на мешочек закапали слезы. А Степка продолжала, обращаясь к ней:

— Ты жила, как вареник в масле. Ты ни разу в жизни не мерзла, не голодала, ни разу не выстирала себе сорочки. Ты не испытала никакого горя, и когда попала с нами в эту степь, когда пожила, как все, не выдержала, побежала к той жизни, к которой привыкла. Ты оставила друзей, товарищей, оставила степь, как презренный трус оставляет поле боя. И за это тебе нет прощения. Иди, откуда пришла, таким, как ты, нет места в степи, тебе хватит гнилого болотца.