Роднички

— Антоша, постой! — воскликнула она, крепко ухватив и его за локоть. — Как хорошо, что я тебя встретила… — Теперь ты мне не нужен, — сказала она парню, держа за локти обоих. — Меня Антоша проводит, а ты можешь идти спать, соня несчастный. Смотри только завтра репетицию не проспи, а в пятницу не смей и заявляться без готового текста. — Тот, мягко улыбаясь, кивнул, взял ее руку и шутливо приложился к варежке. Антон стоял дурак дураком; он так и не вынул рук из карманов, стоял набычившись, хмуро глядя под ноги, а она, держась за него, как за столбик, махала своему прежнему спутнику рукой в пестрой варежке и кричала что-то насчет репетиций. Наконец тот скрылся за углом, она обернулась к Антону оживленным лицом, но, увидев его мрачным, встревожилась.

— Что это ты, Антош?

— Я?.. Ничего! — сказал он бодро. — Холодно стоять. Пойдем?..

— Пойдем! — сказала она, оживляясь. Она продела руку ему под локоть, положила и другую руку на его запястье, а грудью плотно прижалась к нему. — Теперь не холодно? — заглядывая ему в лицо, спросила она.

Через тонкий рукав пальто наш герой прекрасно чувствовал то мягкое и податливое, чем она прижалась к нему, но это не подействовало на него смягчающим образом, наоборот, еще больше омрачило его настроение. «Какого черта!.. — думал он, стиснув зубы. — Какого черта она вертит мной? Антоша ее проводит, видите ли… А может, Антоше некогда! Может, он не хочет! Может, для него не велика честь провожать тебя… Об этом даже нет вопроса. Антоша раб, Антоша слуга и невольник!» И тут ему опять пришел в голову вопрос, мучивший его часто: понимает она, что для него все эти выходки мучительны, или терзает его бессознательно, простодушно думая, что у него к ней просто симпатия? И теперь, шагая рядом с ней, продрогший и злой, он окончательно уяснил себе, что понимает, знает все прекрасно и нарочно терзает его, с удовольствием подергивает, как пойманную рыбу на крючке. «Но ведь это же несправедливо и зло, — мелькнуло в его привыкшей все оценивать строго нравственно голове. — Это жестоко». Он поставил себя на ее место: нет, он никогда бы не смог поступить так. Если бы он знал, что его любят, а сам не любил, то он бы страдал от этого, ему было бы тяжело, что кто-то мучается из-за него, и уж, конечно, никогда не пришло бы в голову мучить свою жертву. И обидевшись не за себя даже, за попранную справедливость (а это способно было взвинтить его еще сильнее), он решил, что скажет ей сегодня нечто такое, что навсегда отобьет у нее охоту так вертеть им.

В то время, как все это пронеслось у него в голове, он довольно спокойно шагал рядом с Бубенцовой и даже отвечал на какие-то ее незначительные вопросы, но все же она чувствовала его настроение и пыталась расшевелить его, ласково прижимаясь и заглядывая в глаза. Он хмуро шагал и не поддавался на ее заигрывания. Посреди безлюдной площади с редкими фонарями с хвостами поземки, лижущими обледенелый асфальт, она вдруг остановилась, сняла варежку с левой руки и подышала на пальцы. «Совсем руки отморозила, — сказала она капризно. — Варежки эти не греют нисколько, а карманов нет». Она с жалобным видом дула на пальцы и смотрела на него. Он сразу понял, чего она хочет, понял, но промолчал, руки из карманов не вынул. А она решительно натянула на правую руку вторую варежку поверх первой, а левую сунула в карман его пальто. «Как у тебя в кармане тепло! — сказала она. — Я погреюсь, ладно?» Он пожал плечами и промолчал.