Родники рождаются в горах

Может быть, это песня разбудила Шамиля. А может быть, пришел ею час проснуться, но только он раскричался что было мочи.

— Слышите, друзья, Шамиль буйствует. Протестует против песни. Сразу видно, что в нем бурлит кровь его тезки, — сказал кто-то.

— А что, Шамиль не любил песен? — удивилась Сидрат.

— Ты разве не знаешь? Он запретил петь не только женщинам, но даже мужчинам.

— Неужели?

— Он приказал бить палками того человека, который осмелится запеть. Сколько строчек в песне, пропетой им, столько и ударов, — пояснил белобородый старик, прадед новорожденного Шамиля.

— Так то были годы горя. Лучшие сыны Дагестана гибли за свободу и независимость своей страны, — вставил другой старик.

И Сидрат услышала одну из тех легенд, которыми так богата ее горная страна. Эти истории не умирают. Деды рассказывают их сыновьям, сыновья — внукам. Может быть, те почтенные старцы, что собрались сегодня за этим столом, может быть, именно они — хранители старины. Хорошо, что они живут долго и много помнят.

— Как-то раз после неудачного боя, — негромко начал один из старцев, — Шамиль возвращался домой со своим мюридом. Было уже далеко за полночь, и, чтобы не тревожить сон матери, он хотел переночевать в мечети. Как вдруг, проезжая мимо своего дома, услышал пение. Печальное пение. Шамиль задрожал от негодования: кто посмел ослушаться его? «Пиши, — приказал он мюриду, — сколько строк в песне». Так и стоял он в темноте, пока не смолкла песня. Потом вошел в дом и увидел женщин, одетых в траур. Среди них была его мать. Шамиль опустился на колени перед матерью и, склонив голову, простоял так минуту, а потом поднялся и, окинув всех грозным взглядом, спросил:

— Кто из вас пел?

Женщины молчали.

— Кто пел в моем доме? — еще раз повторил Шамиль.

И тогда мать Шамиля, выйдя вперед и вытирая слезы кончиками черного платка, сказала: «Я».

— Разве ты не знала, мать моя, что я запретил петь? — спросил ее Шамиль.

— Знала, о бесстрашный сын мой, — отвечала мать. — Но если бы не песня, ты бы хоронил меня сейчас. Песня помогла мне выжить. Твоя сестра, моя дочь, со своими детьми прыгнула со скалы в кипящую реку, чтобы не достаться врагу. Сына твоего враг взял в залог. На твоем теле двенадцать ран, забитых тряпками.

— Сколько строк в песне? — спросил Шамиль, повернувшись к мюриду.

— Пятьдесят, — ответил мюрид и опустил глаза.

Шамиль отнял у него бумагу и подсчитал сам.

— Восемьдесят три! Ты, мать, не плачь. Одни погибнут — другие вырастут. Но свободы у нас не отнимет никто. — Он подал палку своему мюриду и, сняв с себя оружие, вышел на веранду. — У меня нет права бить свою мать. Ее кару должен нести я. Бей восемьдесят три раза.

Рука мюрида дрожала. Он не мог как следует ударить по телу, на котором двенадцать ран сочились кровью.

Разъяренный Шамиль поднялся и, крикнув мюриду «ложись», два раза ударил его палкой. На спине мюрида сразу же вспухли красные полосы.

— Вот так надо бить, — сказал Шамиль и снова лег, подставив спину под удары.

— И это я слышал, — сказал второй старец. — Но я и другую легенду знаю. Когда я еще был мальчишкой, дед рассказывал мне ее. На чужбине у Шамиля умерла его любимая дочь, и он ушел из дому ночью, чтобы никто его не видел. Но жена потихоньку пошла за ним следом. Он дошел до гор, поднялся на большой камень и запел песню. Это была песня об орле, у которого отрезали крылья и он больше не мог летать. И не струны пандура сопровождали его пение, а слезы. Они текли по его глубоким морщинам и утопали в белой, как сугроб, бороде. И, спрятавшись за другим камнем, беззвучно плакала жена. Вдруг она увидела, как уменьшается камень, на котором стоял Шамиль. Это от его горячих слез камень расплавился, как металл на огне. — Старик замолчал, и гости молчали, подавленные величием людей, которые жили когда-то, смеялись и плакали, любили и давали жизнь детям, воевали и пили бузу. А теперь от них остались только легенды.

— Ну вот, теперь мы видим, что Шамиль не совсем отрекся от песни, — нарушил молчание Садык и кивнул девушке: «Пой!»

Снова звенел бубен и лилась песня, и хозяйка обходила гостей с полными блюдами, и звучали тосты.

Только на рассвете гости спохватились и стали расходиться. А Садык остался там: он так опьянел, что Халимат не могла его увести.

Сидрат и Гусейн возвращались из гостей вместе.

— Прости меня, Сидрат, — говорил Гусейн, — я немного пьян. А когда человек пьян, он открывает то, что у него на сердце. Поэтому я лучше помолчу.

— Самокритика, Гусейн, вещь хорошая, — засмеялась Сидрат, поддерживая его за локоть, — но сегодня особый случай, я не буду тебя осуждать.

И вдруг Гусейн шагнул вперед, загородил ей дорогу. В лице его появилось что-то такое, от чего Сидрат отступила в испуге.

— Да что с тобой сегодня?

— Трудно мне, Сидрат, очень трудно, — проговорил он хрипло. И сник. Глаза его, только что полные решимости, потускнели, рука безвольно опустилась, вялая прядка волос упала на мокрый лоб.