«Родного неба милый свет...»

В начале 1804 года Карамзин женился во второй раз — на побочной дочери князя Андрея Ивановича Вяземского Екатерине Андреевне Колывановой — и почти весь год работал теперь в подмосковном имении Вяземских Остафьеве близ Подольска. Здесь у него сложился твердый распорядок дня. Сюда приезжали к нему друзья, не раз бывал и Жуковский.

…В январе 1804 года Бекетов выпустил первый том «Дон Кишота» Флориана-Серванта в переводе Жуковского, это было изящное издание с несколькими гравированными портретами и иллюстрациями. Готовился к изданию второй том, а Жуковский занимался переводом третьего.

В один из зимних дней он получил в Мишенском письмо от Александра Тургенева, из Геттингена: «Помнишь ли, брат, что я первый познакомил вас? — писал он о своем брате Андрее. — Может быть, вы бы и никогда друг о друге не узнали, если бы не я, если б наше пансионское товарищество не свело меня с тобою. Помнишь ли еще, брат, что уже с другого свидания вашего с ним вы уж узнали и полюбили друг друга?»

Александр будил воспоминания. Целая жизнь позади! И кажется — что осталось, кроме душевных страданий и одиночества? Но как сказал в своей «Элегии» Андрей:

И в самых горестях нас может утеилать
Воспоминание минувших дней блаженных!

Эти строки будут в течение всей их жизни припоминаться и Александру Тургеневу и Жуковскому.

Ему хорошо было в Мишенском. Но все больше думалось ему о том, что в собственном углу — где-нибудь в ближайших окрестностях — уединение было бы более плодотворным. С помощью Марии Григорьевны и Елизаветы Дементьевны он собрал деньги. В Белеве, в Казачьей слободе, весной начались работы: плотники строили дом по чертежу, сделанному самим Жуковским. Место он выбрал прекрасное — самую высокую точку обрыва над Окой.

Какой свободой, каким покоем дышали в лицо Жуковскому заокские луга! Внизу сверкала синева реки, справа виднелась Васькова гора и холм родного Мишенского, а между ними — на валу городища — чуть белело пятнышко беседки, которую девицы Юшковы и Вельяминовы прозвали Греевой элегией. Он будет видеть ее из окна своего дома — он наметил по чертежу во втором этаже большое итальянское окно с полукруглым верхом.

БЕЛЕВ.

Мерзляков писал из Москвы: «Нынешний год загуляем к тебе с Воейковым, к которому сегодня едем в Рязань месяца на полтора. Дожидайся, брат. Нам не надобно твоего дома, если он не отстроен: мы проживем в палатке. Стихи твои будут нагревать сердца наши, а твоя ласковая, простая дружба украсит самые прекрасные виды, представляющиеся с крутого берега Оки, где строится твоя храмина… Приедем с Воейковым в Белев и поговорим обстоятельно».

Дом еще не был достроен, а Жуковского уже стали одолевать противоречивые мысли. С одной стороны, ему хотелось спокойного уединения, с другой — новых впечатлений, которые давали бы пищу для размышлений и работ в этом уединении. Он стал даже подумывать о длительном путешествии за границу. Хотелось побывать в Петербурге: «видеть один из лучших театров, слышать прекрасных певиц и певцов, посещать кабинеты картин, статуй».

БЕЛЕВ. ПАМЯТНИК В. А. ЖУКОВСКОМУ НА МЕСТЕ ЕГО ДОМА.

«Надобно решиться сделать план своей жизни, — думал он. — План верный и постоянный».

Осенью поехал в Москву. Побывал в Остафьеве. Карамзин работал над первым томом русской истории: он похудел, заметно постарел, стал сосредоточенным, немногословным. От него отошли почти все знакомые, так как им сделалось скучно — Карамзин говорил только о русской истории и разучился вести приятные, но пустые светские разговоры… Приезжали друзья неизменные: Дмитриев, Василий Пушкин, Жуковский…

Кабинет Карамзина был во втором этаже: большое окно в парк, низкие книжные шкафы красного дерева, стол из некрашеных сосновых досок, второй стол в виде пюпитра — для чтения летописей и грамот; несколько жестких стульев. Карамзин вставал в 8 часов утра и до девяти в любую погоду гулял пешком или верхом, в девять завтракал вместе с семьей и потом работал в кабинете до четырех часов, не делая перерывов. Иногда работал и вечером. Ездил в подмосковные монастыри за старинными книгами, грамотами, в Москву… Все дивились: это был другой, новый Карамзин!

«Ах, как жаль, — думал Жуковский, — что Андрей Тургенев не дожил до этого! Теперь бы он не сказал, что Карамзин пишет только изящные мелочи. Ведь это он, именно он, взялся за постройку грандиозного здания! Один!»

6