«Родного неба милый свет...»

Эти планы самообразования снова наводили Жуковского на мысль о путешествии. В начале июня он писал Дмитрию Блудову: «Я еду в будущем мае вояжировать: год пробуду для ученья в Геттингене; год, для ученья же, в Париже, и год или полтора буду ездить по Европе… Что если бы ты поехал вместе со мною!» И все-таки, как видно из письма, срок отъезда был отодвинут на год. Строительство дома в Белёве продолжалось, Жуковский ежедневно приходил смотреть, как кладутся толстые отесанные бревна, как вьются стружки под рубанком столяра, как поблескивают на солнце топоры. И тогда ему хотелось остаться здесь навсегда, никуда не ездить, разве что изредка в Москву.

О своем будущем путешествии он советовался с Дмитриевым, «Что мне сказать о вашем вояже? — отвечал тот. — Если бы я умел рисовать, то представил бы юношу, точь-в-точь Василья Андреевича, лежащим на недоконченном фундаменте дома; он одною рукою оперся на лиру, а другою протирает глаза, смотрит на почтовую карту и, зевая, говорит: успею! Это будет подписью под картиною. В ногах несколько проектов для будущих сочинений, план цветнику и песочные часы».

Однако Дмитриев плохо представлял себе жизнь Жуковского в деревне, понятия не имел о том, какие противоречия раздирают душу молодого поэта, как в нем все клокочет и кипит… Александр Тургенев знал об этом больше. «Я нынче, то есть нынешнее лето, — писал ему Жуковский, — больше себя чувствовал и открыл в себе больше способности — или не знаю чего — быть человеком как надобно… Я воображаю вдали какую-то счастливую участь, которой ожидание волнует мою кровь. Для чего же и жить, как не для усовершенствования своего духа всем тем, что есть высокого и великого?»

…В Белёве жила младшая дочь Буниных Екатерина Афанасьевна Протасова. Еще в 1797 году она овдовела, муж много проиграл в карты и оставил долги — все его имения пошли с молотка, в том числе и Сальково, село Орловской губернии, где они жили; Екатерине Афанасьевне остались только два орловских села — Бунино и Муратове, ее собственное наследство, доставшееся ей еще от отца. Ни в одном из этих сел не было господского дома. Ей хотелось жить самостоятельно, и она поехала с детьми даже не в Мишенское к матери, а в Белев, где наняла удобный особняк на Крутиковой улице,[64] поблизости от того дома на берегу Оки, который строил Жуковский.

Екатерина Афанасьевна, будучи в стесненных обстоятельствах, не могла нанять для девочек учителей. Она попросила Жуковского заниматься с ее дочерьми — двенадцатилетней Машей и Сашей десяти лет — чем он захочет: литературой, историей, языками, рисованием.

Жуковский был к этому внутренне готов: он видел в учительстве пользу и для себя. Он стал разрабатывать планы занятий, увлекся этим, и уроки его стали необыкновенно интересны для девочек. Не только история и литература, но и природа: Жуковский читал им Штурма и Бюффона, гулял с ними в окрестностях Белёва и Мишенского, обсуждал с ними сочинения Руссо, Сен-Пьера, Жанлис. Во время чтения и бесед он постоянно убеждал их в том, что человек должен быть чувствительным и добрым. И каждый раз он брал с собой на прогулки альбом и делал зарисовки: тонкими штрихами он быстро набрасывал пейзажи, фигуры крестьян, к удовольствию девочек — их портреты.[65] Увлеклись рисованием и девочки: Маша старалась, и неудачи не охлаждали ее интереса к карандашу и бумаге, но у нее не очень хорошо получалось. Зато Саша оказалась способной рисовальщицей и восхищала Жуковского своими успехами.

Екатерина Афанасьевна присутствовала почти на всех уроках, но она часто раздражалась на дочерей и доводила их до слез, особенно Машу, у которой был менее ровный, чем у Саши, почерк. Однажды Жуковский в своем дневнике сделал для нее запись и дал ей прочесть. «Тяжело и несносно смотреть, — писал он, — на то, что Машенька беспрестанно плачет; и от кого же? От вас, своей матери! Вы ее любите, в этом я не сомневаюсь. Но я не понимаю любви вашей, которая мучит и терзает. Обыкновенно брань за безделицу… Но какая ж брань? Самая тяжелая и чувствительная! Вы хотите отучить ее от слёз; сперва отучитесь от брани…»

Маша и Саша были влюблены в своего умного и доброго учителя. Они приходили в новый дом Жуковского, который уже отделывали изнутри. Поднимались во второй этаж — в кабинет, еще не обставленный, но светлый, пахнущий свежим деревом, и робкая Маша тут оживала, обо всем расспрашивала. Ей нравилось смотреть из окна за Оку, ее большие грустные глаза освещались тихой радостью. Нет, она не была красивой, но редко можно было встретить такое милое лицо. Жуковский стал замечать, что он все более любит ее. «Это чувство родилось вдруг, — писал он в дневнике, — от чего — не знаю; но желаю, чтобы оно сохранилось. Я им наполнен, оно заставляет меня мечтать, воображать будущее с некоторым волнением».

ЕКАТЕРИНА АФАНАСЬЕВНА ПРОТАСОВА (БУНИНА)

^{Миниатюра.}