Родные гнездовья

Вскоре они переехали через обмелевшую Цильму и версты через три, к изумлению Журавского, выбрались на хорошо накатанную и оканавленную дорогу, уходящую в светлый березовый лесок.

— Трахт, — пояснил Степко, — от городу Архангелу до самой Усть-Цильмы идет.

По тому, как он произнес это, Андрей понял, что Усть-Цильма в понятии Степана куда значимее Архангельска.

— Верст пятнадцать пробежим трахтом и упремся в Мылу, — весело продолжил Степан.

— И сколько останется нам до Савина?

— Впрямки — верст пятьдесят, по речке — сотня. Недалече, — успокоил Степан.

— Все по тракту?

— Дивья бы! — рассмеялся Степан. — После Мылы через восемь верст свернем в таки урманы и крутики, где токо шишко ходит!

— Кто такой шишко, Степан?

— Леший, по-вашему.

— А...

Селение Мыла, ютившееся в узкой речной долине десятком приземистых потемневших домов, как и обещал Степан, открылось им только после того, как они уперлись в него, съехав с крутого глинистого холма, поросшего угрюмо-дремотным ельником. Прямо под окнами домов светлым говорливым ручьем струилась река, впадающая неподалеку в Цильму.

— Вот она, родима Мыла, — показал на дома Степан.

— Что-то уж очень ты, Степан, радостный: не иначе как вдовушка тут тебя ждет? — пошутил Андрей.

— А не без того, — сознался Степан.

— И греха не боишься?

— Оно, конешно... грешное и кычкотливое энто дело, но по серчу, — неожиданно заключил Степан.

— Как понять «кычкотливое»?

— Кычко — кобель, по-вашему, — рассмеялся Степан.

— Понятно... А где, Степан, мыльские камни?

— Верстах в трех вверху по Мыле. Пока ночевать будем, ты сходи туды, а то завтрева мы минуем их, трахт-от, вишь, на увалы поперек реки уходит.

...Мыльскими камнями оказались распиленные рекой отроги Тимана, сложенные из разноцветных известняков и глин. Судя по карте академика Чернышева, Мыльская гряда тянулась с юга на север параллельно Тиману, и речка Мыла, родившись неподалеку от Ямозера, плескавшегося в огромной чаше на водоразделе между Мезенью и Печорой, мирно синела вдоль западного склона гряды. Однако компас показывал, что в глубоких каньонах течет она с запада на восток, да и солнце, склонившееся к вечеру, все время освещало дно реки. «Видимо, где-то повернув под прямым углом, — думал Журавский о реке, — набросилась она на гряду и разрезала ее пополам. Какая исполинская сила таится в этих светлых, с редкими шапками пены, струях!»

Андрей решил проводить вечернюю короткую зарю и встретить первые утренние лучи на вершине Мыльской гряды, над тем красным обрывом, в грудь которого, клокоча и стеная, бросалась чем-то разъяренная речка. «В таких первозданных местах, если человек не боится их, успокоится и сольется с ними, — думал он, — время теряет свой смысл и значение: у тебя было рождение, но никогда не будет смерти. Вернее, она будет, но это настолько тебе безразлично, что ты не думаешь об этом...»

— Я пришел к тебе, Тиман! — крикнул Журавский.

Об-м-а-н, об-м-а-н, — раскатилось в каньонах.

— Навсегда! — кричал Андрей. — Навсегда!

Д-а-а, — радовались утесы.

* * *

Через два дня, преодолев пятьдесят верст, Степко с Андреем были в Савине, которое и местом и домами выглядело веселей Мылы; в распадке меж двух звонких речушек, на ровной, пронизанной солнцем поляне-луговине, стояло четыре добротных высоких дома, обнесенных прочной жердевой изгородью.

В Савине Журавский наткнулся на такую неожиданность, которой потом долго потешал своих друзей и знакомых.

Основатель рода Бобрецовых дед Савелий, заметив, что гость не притрагивается к рыбе, источающей давно привычный для них, а потому незаметный, крепкий, отпугивающий запашок — больше по случаю поста на столе ничего не было, — приказал жене Степана, своей невестке, нести на стол сметану и масло.

— Штой-то ты, дедко Сава, в пост-от надумал? — изумилась она.

— Кому говорено! — поднял на нее седую голову старейшина.

Когда на столе были выставлены большие глиняные плошки с маслом и сметаной и рядом с ними выложена груда расписных деревянных ложек, Андрей решился на отчаянный шаг: достал из ранца литровую флягу со спиртом. Дед, сразу поняв суть, крякнул как-то и осудительно и довольно.

— Ну, что? — держал на весу флягу Андрей. — Не ради греха, а для здоровья...

Весь многочисленный род, собравшийся сейчас за огромным столом, вопросительно смотрел на столетнего деда Саву. Невестка на правах хозяйки, долженствующей блюсти канон веры, скобкой скривила губы и отвернулась.

— Выставляй, Степко, с посудника чашки! — озорно тряхнул дед сивой бородой. — Грех не в уста, а грех из уст, — тут же подкрепил он свою решительность. — Всем плесни малость! — видя задержавшуюся над чашками женщин руку Андрея, твердо скомандовал дед. — Соку брусничного подымите-ка с погребу.

Но это было не все, чем удивил дед Савелий Журавского: когда после второго захода фляжка пусто звякнула, дед крикнул внуку:

— Оська! Подай с полатчев балалайкю.

Поданную взрослым внуком балалайку дед подхватил легко, привычно.

Балалаича трень-брень:
как прошел сегодня день? —