Родные гнездовья

— Нужды в ем нет, — рассуждал Ефим. — Почитай, пять родов и проживат во всех цилемских селениях: Рочевы, что по-зырянски русски значит, Дуркины, Чупровы, Ермолины — те из новгородских и московских земель; верстах в тринадцати вверх по Цильме два брата Носовы два выселка почали: Филипповской и Ортинской. Срамота одна: огороду высоченну меж выселков сгородили, дак ишо через жердье тупичами — топорами, по-вашему, — кидаются — эка злость промеж родных братьев из-за кажинной поскотинки. И скажи на милость: в роду така злость ведется и топерь, да и супротив других цилемских родов Носовы завсе кобенятся, возвеличиваются. Вот тебе, Андрей Владимирыч, достаток, раздолье наши в глаза кинулись, опять же гостеприимство и согласие — все это есть, но и злости хватает промеж друг дружки. Есть и бедность: по семь с полтиной податей не кажинна семья может выплатить.

— Откуда бедность: лугов достаточно, дичи, рыбы — полно?

— Это забыль, правда, — живем господними дарами: не сеем, не пашем и птичу не ростим — бог дает.

— Совсем пашни нет?

— По десятине на хозяйство для жита[7].

— А картофель, капусту, свеклу, морковь, лук садите?

— Миловал пока господь.

— Как «миловал»? — не понял Андрей.

— Все это бесовски ягоды, а картофь — не иначе как диавольски яицы.

— Да как же такие полезные на Севере овощи могут быть бесовскими?

— Козни сатаны неистощимы, Андрей Владимирыч. Чай, табак — все это его наущения, — назидательно и убежденно начал наставлять Ефим.

Когда выезжали из Усть-Цильмы, казначей шепнул Андрее: «Ефимко Мишкин — староста и наставник-грамотей на Цильме. Это у старообрядцев высшая власть на селе: они крестят при рождении, отпевают умерших, снимают грехи с живых. Зачастую он один на селе грамотный человек, потому зовут наставником, начетчиком или грамотеем. Так что учтите». Журавский, решив, что спорить бесполезно, сменил тему беседы.

— Ефим Михайлович, до Трусова река богатым лугом текла, а дальше как?

— Через полста верст вы со Степком речкой Мылой пойдете, кряжи тимански вас тамока подхватят, луговы бережины тамока узки, зато дичи и пушного зверья куда боле нашего.

— Почему река Мылой называется?

— Вертка, вишь, она и с каменьев бежит, пену завсе навроде мыльной несет. До Тиману токо два выселка и встренутся: Мыла да Савино. Бобрецовы, охотники, в них проживают, мезенски оне.

— Бобрецовы? Охотники на бобров? — не понял Журавский.

— Нет, прозванье их роду тако — фамиль, по-вашему. А бобры ране водились в здешних местах, потому остались в названьях Бобровы ручьи, виски, протоки.

— Что такое виска?

— А ими озера с речками или промеж себя сообщаются.

— Протоки, значит?

— Нет, протоки — это обходно русло речки.

— Бобрецовы тоже скот разводят?

— Держат скотину, но помене. Промышляют они.

— Что промышляют?

— Ну, охотничат, по-вашему. Народ они простой, странноприимной, но темной и победнее тутошних.

— Как понять — «странноприимной»?

— Всякого принимают денно и нощно, не спрашивая, кто таков.

— Но и в остальных ваших деревнях — то же самое.

— То же, да не больно гоже. Женка, вишь, тебе из-под опечка другу посуду поставила, потому — мирской ты, в церкви крешшоной кукишем.

— Как «кукишем»?

— Ну, троеперстием, а надо двумя перстами... Однако, соснем-ка малость, а то женка, слышь, новой день починать принялась... — Ефим замолчал, ворохнулся, ища более удобного положения для сна, вздохнул и неожиданно с завистью произнес: — По пригожим, баским местам вы пойдете! Кабы не страда — ей-богу, убег бы с вами...

* * *

Часам к восьми утра Степан с Андреем собрались в путь.

— Степко! — крикнул ладивший подобие седла староста. — Веди-ко свово мерина суды, прикинем... Вот так-то сподручнее будет, — поднялся с крыльца Ефим, поднося к лошади свою поделку. — Ты верхи-то езживал? — обратился он к Журавскому, натягивавшему охотничьи чуни, выделанные и сшитые из мягкой просаленной кожи. — Садись-ко, спробуй.

— Хорошо! — откровенно и радостно воскликнул Андрей, когда староста закончил подгонку. — Седло словно жокейское.

— А како ж надоть? — удивился староста. — Жопейско и ладил. Степко! Давай суды поклажу Андрей Владимирыча, чтоб ему не слазить боле... Ну, трогайте с богом! — перекрестил их широким двоеперстием наставник и пошел открывать калитку.

— Прощевай, Ефимко. Сробишь все — в долгу не останусь, — намекал на какие-то свои дела Степко.

— Спробую, Степко! — в тон ему отвечал староста. — Токо ты добром доведи до Левкинской Журавского. Коло Дедковского озерка угольны осыпи ему покажь да на мыльски каменья своди...

«Вот она, некрасовская Русь! — думал Андрей, легко покачиваясь в такт плавной иноходи мерина, — «... ты и убогая, ты и обильная, ты и могучая, ты и бессильная...»

Верстах в шести от Трусова в береговом обрыве реки Журавский увидел тонкий прерывистый пласт, очень напоминающий своим видом каменный уголь. «Надо сверить находку с дневниками Чернышева», — подумал Андрей и набрал черных блестящих камешков в заплечный ранец. Степан торопился, и Андрей не стал тщательно осматривать окрестности, дав себе зарок еще раз побывать здесь.