Родные гнездовья

На двух пролетках под дробный перестук конских копыт, с шутками и остротами они быстро добрались до Мещанской, где Мария Ивановна долго и жалостливо обнимала, оглаживала Андрея и вытирала углом платка слезы. Дмитрий, всегда задумчивый и сосредоточенный, стал зажигать свечи, вставленные в торт, и, только глянув на них, Андрей вспомнил о своем дне рождения.

— Забыл, совсем забыл, что мне сегодня двадцать, — вновь обнял он Марию Ивановну. — Спасибо вам, тетя Маша, что вы сделали все точно так же, как было при маме и папе.

— Да за что спасибо-то, Андрюша. Свой ведь ты нам...

— Друзья! — поднялся над столом Михаил Шпарберг. — Сегодня брату моему, Андрею, исполнилось двадцать лет, и день этот совпал с его возвращением со стылого Севера в родной Петербург, принеся нам двойную радость. Что таит этот день для него — он скажет сам, нам он дает возможность поздравить его с наступлением новой поры в его жизни — поры мужания и зрелости!

Все поднялись, как-то вмиг посерьезнели, сдержанно чокнулись и разом выпили. Пригубила свою рюмку и Мария Ивановна, мысленно помянув и своего брата Владимира, и его жену Соню.

Пили и ели в этот день немного — всех захватил рассказ Андрея о Севере, о Печоре, о Цильме и Пижме...

— Законсервированный уголок седой Руси! — заканчивал свой рассказ Андрей. — Какие там хороводы, песни, сказания, былины! И вот вам парадокс: на Печоре, в арктической зоне, скота, именно коров, а не оленей, крестьяне держат больше, чем в Московской губернии!

— Быть того не может! — расширил серые глаза Григорьев.

— И я так думал, пока сам не увидел. Более того: старообрядцы, основавшие тайный скит на реке Пижме, еще двести лет тому назад начали выращивать рожь, ячмень, гречиху, лен. И опять парадокс: выращивают злаки, разводят скот, но поставили заслон овощам, наложив на картофель табу. Картофель там пробовали развести опальные князья Голицын и Паловандов еще в середине прошлого века, но он не прижился. Вот так, други мои... Да, совсем забыл, — Андрей вскочил и выбежал в коридор. Вернулся он с ранцем, наполненным крепкими берестовыми туесками. Раскрывая их один за другим, он стал выкладывать на тарелки желтую морошку, черную, на удивление крупную смородину, ярко-красную семгу.

— Не бедна печорская землица! — не удержался от восторга всегда уравновешенный до флегматичности Михаил Шпарберг.

— Богатейший край! — подхватил Андрей. — Будущим летом я снова поеду туда. Поеду в страну самоедов... Хорошо было бы ехать всем. Составим экспедицию, други? — звал Журавский.

Когда друзья разошлись по домам, тетя Маша помогла наемной кухарке прибрать посуду и, отправив ее спать, подсела на диван к Андрею и задала ему волновавший ее весь вечер вопрос:

— Что так влечет тебя на Печору, Андрюша?

— Не знаю, тетя Маша, — задумчиво ответил Андрей. — Не знаю. Однако чувствую какой-то непоборимый зов Печоры. Бессилен я перед ним, тетя Маша.

«Что это? — думала Мария Ивановна. — Уж не северная ли кукушка подкинула его. Не зов ли это родных гнездовий?»

* * *

В университете на кафедре зоологии Андрею передали записку. «Андрюша, — писал его добрый наставник академик Заленский, — загляни-ка ко мне на квартиру 2 октября в шесть часов пополудни. Приготовься к хуле твоей рукописи именитым московским гостем».

Первая книга, какой бы она ни была, желанна и дорога, как первый сын чадолюбцам — появления на свет ее ждешь с непередаваемым волнением. Андрей не шел, а бежал по сонно-чопорному Петербургу, на квартиру к Владимиру Владимировичу.

«Кто этот «именитый московский гость» Владимира Владимировича? — волновался Андрей. — Не годна, не годна моя книжка о болезнях растений!»

Дома, не дав Андрею опомниться, Владимир Владимирович провел его в гостиную и представил высокому седовласому человеку, стоящему у книжного шкафа.

— Климент Аркадьевич, вот этот юноша и есть Андрей Журавский, дерзнувший утверждать, что не орган порождает функцию, а наоборот: функция создает орган.

— Любопытно, весьма любопытно... — Гость снял очки, склонил красивую породистую голову и представился: — Тимирязев Климент Аркадьевич.

Андрей до того смутился перед этим именем, что забыл ответно назвать себя и пожать протянутую Тимирязевым руку. Перед ним был знаменитый профессор Московского университета, чье имя гулко перекатывалось по университетским аудиториям, вызывая восторг большинства студентов и возмущение многих преподавателей, не признающих учения Дарвина. Совсем недавно славы профессору прибавил известный литератор князь Мещерский: «Тимирязев изгоняет бога из душ студентов на казенный счет!» Сколько бурных дискуссий, вызванных книгами Тимирязева, было у Журавского с Григорьевым и Рудневым, на кафедре, во всем Петербургском университете. Не они ли, эти бурные дискуссии, сформулировали в сознании Андрея обратную общепринятой биологическую закономерность: не сердце создало ток крови, а ток крови родил сердце.