Родные гнездовья

Никифор, давно увлеченный поиском, охотно согласился, проводникам-кочевникам же было в радость продлить путешествие с добрым, уважительным к ним человеком.

В двух днях пути до села Обдорска, на берегу какой-то безымянной речушки, впадающей в Обь, Андрей сидел у пышущей жаром нодьи, которую проводники сооружали при каждой ночевке под открытым небом. От горящих трехметровых сухих стволов лиственниц, уложенных друг на друга, тепло тысячами невидимых язычков вылизывало стенку снега у костра. Под наплывом тепла снег вытаивал до пожухлой травы, отступая от нодьи неровной зубчатой стенкой. Журавский, осененный смутной догадкой, встал, обошел костер и убрал брезент, натянутый с наветренной стороны. Никифор и ясовеи, спавшие между костром и брезентом, зашевелились и подняли головы.

— Спите, спите, — успокоил их по-зырянски и остяцки Андрей.

Злой, колючий хиус, тайком подкрадывающийся из речной долинки, подул на костер, и через минуту зубчатые стенки покрылись льдом. Журавский установил брезент на место; снежные стенки, согретые жаром нодьи, вновь начали медленно таять.

«При чем тут Полярный круг, опоясывающий макушку северного полушария? При чем тут математическая линия наклона земной оси? — размышлял Андрей. — Растительным миром Севера движут иные законы. Представим себе нодью материком, истаивающую же стенку — побережьем Ледовитого океана, хиус — его холодным дыханием. Реки Хатанга, Обь, Печора выносят с материка огромные массы нагретой воды, создавая оазисы до самого побережья. Они позволяют сложным цветковым растениям вырасти, созреть и осемениться, а потому низкорослые травы, пригибаясь к теплу, добежали до самого океана. Деревья, чувствуя высокими вершинами ледяное океанское дыхание, остановились поодаль, повторяя своей границей причудливые прибрежные изгибы. На Таймыре дыхание океана, подобно этому брезенту, удерживает хребет Бырранга, Хатанга же своим теплом увела лиственницы на полтысячи верст за Полярный круг. На Печоре в создании оазиса участвовали более сложные явления: Тиман и Урал заслонили ее долину от ветров, потому Мати-Печора вскрывается раньше Усы. Уса же, разливаясь позднее, когда июньское обильное тепло не только растопит снег, но и размягчит землю, размывает многочисленными притоками тундровый торф и миллионами тонн питательной смеси, как материнским молоком, вскармливает печорские поймы. Печорская долина — это уникум природы!»

— К черту «поларе»! Ко всем чертям Шренка и Гофмана! — заплясал у нодьи Журавский.

— Пошто шаманишь? Пошто пляс? — вскочил Никифор.

— Ель-Микиш, дорогой! — схватил и закружил его Андрей. — Все ясно! Все ясно!

— Што ясовей?! — поднялись остяки и, глядя на пляшущих друзей, развеселились тоже, невольно начали притопывать ногами...

* * *

В Обдорск, к стаду Семена Кожевина, Журавский с Никифором вернулись с большой коллекцией старинных предметов быта и культа полярных аборигенов, с очень важной для науки гипотезой о закономерностях распространения северной древесной растительности. Андрей понимал, что он близок к истине, но эту гипотезу надо было проверить в лесах Европейского Севера, надо было пройти по следам Шренка и Гофмана и обязательно отыскать корни их ошибок. «Геологические коллекции, добытые на русские деньги, они увезли в Германию, и там трудно найти концы, — размышлял Журавский, — но растительность на пути их шествия ежегодно возрождается. За семьдесят лет деревья там должны претерпеть видимые изменения. Гибнущих лесов здесь я не встретил, не должно быть их и там. Если мне удастся установить границу северных лесов и доказать медленное, но верное отступание тундры — это перевернет науку о Приполярье». «Ишь чего захотели, господин недоучка! — мысленно слышал он издевательские голоса. — Спасатель Севера! Мальчишка! Научный недоносок!»

— Будем собираться в Пустозерск, — объявил он по приезде Семену Кожевину.

— Страшно, Андрей Володимирыч: морозы, горы падали, безлюдье...

— Тогда продай нам упряжных оленей и оставайся на Оби.

— Че несешь-то? Как я тутока останусь?

— Тогда слушай меня внимательно: сибирская язва зимой не страшна, да и оленей погоним мы не тундрой, а кромкой лесов, по ягельникам. За Печорой, в Тиманской тундре, «сибирки» не было — там и будешь впредь пасти оленей... Мы с Никифором пойдем со стадом до Мезени.

— Господи, — обрадовался Семен, — так бы сразу и баял.

Пастухи-самоеды, пасшие стадо Семена вместе с двумя его сыновьями, идти через тундру, где вселился в оленей, губя их, злой дух, отказались. Журавский, снабдив их охотничьими припасами, упросил Семена рассчитаться с ними оленями, хотя Кожевин вообще расплачиваться за летне-осеннюю пастьбу и не думал, так как пастухи нарушали традиционный уговор, по которому все стадо должно быть ими доставлено в Пустозерск.

— Нельзя, Семен, наживаться на чужой беде, — выговаривал Андрей Кожевину. — Они не бросают тебя, а не идут на ту землю, где «злые духи покарали» все их племя.

— А как же мы?

— Я стану, Семен, пятым пастухом. Дойдем.