Родные гнездовья

— Бери! — подал ему грамоту и портрет шаман. — Избавь весь мой род и всех ненцев от коин-вожак. Бери!

— Дядя... — упал на колени Никифор. — Едем с нами!

— Беги! Меня зовут звезды... — старик повернулся и исчез в чуме.

Тафтин проснулся от нестерпимого жара, от удушья, от яркого света, от кошмара: посреди чума в жарком костре догорал шаман.

...В золе костра Тафтин нашел только замок от сундука и расплавившийся бачок от спирта.

— Видишь, выпил весь спирт и ошалел... — сказал Тафтин переводчику. — Черт с ними, с грамотами! Жалко шкурок! А где та? Дурак — спрятал ее в сундук! Сгорела! — ругал сам себя «самоедский царь».

* * *

Отзвенели, отухали гулким деревянным набатом никольские и крещенские морозы. По всему Печорскому краю прокатилась игривая, развеселая, разноцветная, хмельная масленая неделя — предвестница великого поста.

Близилось благовещение 1914 года — года благодатного, урожайного, сытого, как и все годы, дарованные природой людям в задаток перед долгим лихолетьем, подобно масленой неделе перед великим постом.

В канун благовещения вернулись из дальней экспедиции Прыгин с Никифором. Вернулись с богатой, обширной коллекцией и, главное, с радостной вестью:

— Здесь... — подал Ель-Микиш Журавскому самодельную кожаную папку.

Когда наедине рассказал Никифор Андрею, как, каким путем и где он раздобыл эти грозные неопровержимые улики, Журавский опечалился:

— Жизнью ведь дяди добыто, Никифор Еливферович! Мученической смертью!

— Счастьем, Андрей-Володь, — задумчиво произнес по-коми старик, — святым счастьем. Кто не хочет принести счастья своему народу? Разве ты, Андрей-Володь, не к тому же идешь?..

Что тут было ответить мудрому старику...

* * *

Через два дня в кабинет к Журавскому зашел встревоженный Калмыков. Зашел, забыв поздороваться, хотя приезжал на станцию с завода «Стелла Поларе» не так-то часто.

— Беда, Андрей Владимирович, беда, — тряслась рука у Калмыкова, когда здоровался с ним Андрей.

— Что случилось, Семен Никитич, что? — Журавский, знавший характер и степенность старого товарища, встревожился, усадил Калмыкова на стул, налил из графина воды в стакан.

— Крыков схватил Прыгина и тут же спровадил в Архангельск. На квартире — все вверх дном... Кто бы мог подумать — пьет ведь всегда в благовещенье-то пристав, не просыхает. Сболтнул пьяный: сам-де Чалов дал телеграфный приказ, — выкладывал тревожные новости Калмыков.

— Об аресте Прыгина я знаю, — тяжело вздохнул Журавский. — Раздевайтесь... Нужно все тщательно взвесить, сопоставить с добытым Никифором. Николай и Ель-Микиш привезли «Дарственную».

— Все ясно: учуяли в стае! Ищут!

— Не может быть, Никитич... Вряд ли Чалов в стае Тафтина — Кириллова. Хотя Кириллов совсем отбился от Тафтина: завез племенной холмогорский скот, осел на Пижме со своей красавицей Авдотьей... Он теперь всецело работает на Рябушинских... Ему не до Тафтина... — Журавский задумчиво ходил по кабинету.

— Кириллов и не нужен Тафтину — вся пушнина поступает на завод Ульсена и...

— Что «и», Семен Никитич?

— Ульсен — тесть Чалова. Нам известно, что Чалов поддерживает тесные связи с англичанами...

— Откуда это известно вам, если не секрет? — повернулся Журавский к Калмыкову. — Возникают новые звенья: Ульсен — тесть Чалова! Если к этому добавить то, что торговец пушниной Кириллов выбыл из «дела», а «ясак» с кочевников выколачивается — это известно достоверно, — то преступная цепь ясна: Тафтин — Ульсен — англичане.

— Чалова добавьте, Андрей Владимирович, — подсказал хмурый Калмыков.

— Нет, нет, Чалов, ведающий политической полицией, в этой уголовщине не замешан. Чалов прикрывает Тафтина — как «демократа», как своего человека. — Журавский давно чувствовал, что связь образованного чиновника, работающего среди политических ссыльных, с начальником губернской жандармерии во многом преступала грани дружбы, вынесенной из юношества.

— Я ехал к Прыгину с тревожной вестью: всю нашу партийную группу Чалов хочет «накрыть». А тут оказалось, что Прыгин уже им схвачен. Вот ведь какая беда-то, Андрей Владимирович! — продолжал тревожно Калмыков.

— Да-а-а, — раздумывал вслух Журавский, — как бы мы не отнеслись к этой вести, а Прыгин арестован... Арестован сразу же после возвращения из тундры...

— То-то и оно! — хлопнул досадно по колену широкой ладонью Калмыков. — А за что? Почему тем же утром направлен в Архангельск?

«Уж не заложником ли? — возникла неожиданная мысль у Журавского. — Отдадите улики против Тафтина — выпущу Прыгина. Не для того ли упрятал Чалов Николая? Думай не думай, а надо срочно выезжать в Архангельск и в Питер», — решился Андрей.

— На вашем собрании доложите, Семен Никитич, что Тулубьев и Керцелли были в столице и склонили членов ученого комитета Главного управления земледелия к тому, чтобы станцию перенести в Шенкурск, в самый южный уезд Архангельской губернии. Помните, я передал вам секретные сведения о «Товариществе» Керцелли...

— Как такое забыть? Мы направили их в нашу думскую фракцию. Сведения с трибуны думы обнродовал архангельский депутат Томилов.