Родные гнездовья

Дело со словарем пошло значительно быстрее, когда встретили они в тундре одинокого промысловика Никифора Хозяинова, по прозвищу Ель-Микиш. По материнской линии он был кочевником-ненцем, а по отцовской — ижемцем. У Никифора в Мохче, близ села Ижма, были дом и хозяйство, ведомое женой и сыном, а самому ему кровь предков не сулила домоседства и в старости. Никифор, как вскоре выяснилось, в совершенстве знал самоедский и ижемский языки, говорил и сносно писал по-русски. Было у него еще одно достоинство, сделавшее его для Журавского необходимым на все предстоящие годы их странствий: он неудержимо хотел познать все, что есть в его родном крае. Любознательность гоняла его за Урал, на Новую Землю, на Вайгач. Свое пребывание в тундре сейчас, летом, он объяснил не столько промыслом, сколько необходимостью охраны своих промысловых угодий. Пожилой, прокаленный всеми полярными ветрами и морозами, Ель-Микиш был на редкость вынослив и терпелив. Домой он не торопился, а потому охотно согласился помочь Журавскому, показывая и рассказывая многое.

— Губят пушной промысел пришлые, — часто досадовал Никифор, объясняя Андрею, что ижемцы, пустозерцы летом выкуривают песцовую молодь из разветвленных нор дымом, ловят щенят и сдирают недозревшие шкурки.

— Почему они так делают?! — недоумевал Журавский. — Такая шкурка, наверное, стоит гроши?

— Рупь-полтора, пускай и черный крестоватик, — качал головой Ель-Микиш. — Зимой же Пинег ли, Ирбит ли шкурка белый песец дают двадцать — двадцать пять рубля. Черный крестоватик растет голубой песец — шкурка дают сто рубля!

— Как же не понимают этого ижемцы и пустозерцы? — все еще не мог уяснить кажущуюся нелепость Андрей.

— Сам коди, сам гляди, — не стал раскрывать ему волчьих законов тундры Ель-Микиш.

* * *

Несмотря на явный успех в познании самоедского и ижемского языков, главным делом поездки в Большеземельскую тундру Журавский считал ботанические и зоологические сборы и наблюдения. А тут, что ни шаг, то парадокс: в арктической зоне, почти на самом побережье Ледовитого океана, Андрей насчитал около шестидесяти видов высших цветковых растений и собрал сотни жуков разных семейств. Мало того, в речной гальке он находил обкатанные частицы каменного угля, а в песчаных дюнах реки Шапкиной нашли они с Никифором окаменевшие раковины моллюсков, живущих и сейчас в океане, но за триста верст от реки. Озера, куда никак не могла попасть морская вода, были явно солеными. Тундра, которую все научные и популярные издания иначе и не характеризовали, как сплошное болото, местами более походила на степь. Реки близ океана текли в глубоких каньонах.

Как осмыслить и объяснить все это?! Откуда в тундре каменный уголь? Берега Шапкиной явно были морским дном, но когда? Дном какого моря? А что, если ученые ошибаются: Ледовитый океан сейчас не наступает на сушу, а медленно отступает... Тогда все становится более понятным: и соленость «сухопутных» озер, и моллюски, и каньоны...

— Никифор, — прервал свои бесконечные мысли Журавский, — попросим две оленьих упряжки у Хасовако и съездим к твоим родичам. Ты говоришь, что они исцелились, вылечились от страшной болезни в горячих источниках тундры. Правда это, Ель-Микиш?

— Проси олешка, бежим. Сопсем близка — три солнца. — Ель-Микиш стал решительно собираться в путь: вытянул лодку и привязал ее на случай осеннего паводка, укрыл поклажу брезентом и крепко увязал ее. Немногословный, жилистый и ловкий Ель-Микиш помог поймать лучших быков, сам запряг их в нарты, пока Иван Хасовако строго наказывал старшей жене, что положить «сыну бога Вениамина» из продуктов и одежды.

* * *

Вернулись Андрей с Ель-Микишем через неделю. Ехали радостные, довольные: кочевые родичи Никифора не только лечились в горячих источниках, но и грелись у костра из каменных углей.

— Где это?! — спрашивал Журавский.

— Адзьва! Адзьва! — отвечали ему хором. — Шом-Щелья! Шом из! Пымва-Шор!

Журавский мгновенно перевел: «Угольное ущелье»; «Горячий ручей». «Шом из» значило: каменный уголь.

Но до этих манящих, зовущих мест было не менее тысячи верст, а на носу уже сентябрь, когда морской пароход уходит из низовий Печоры последним рейсом на Архангельск. Заставив десяток раз повторить рассказ и набросать на песке схему реки Адзьвы, все это тщательно записав и зарисовав в дневник, Журавский заспешил на стойбище рода Хасовако.

Однако радость и печаль если не родственники, то близкие соседи: старшинка Иван Хасовако за время поездки Журавского и Ель-Микиша на восток стал жалким, почти обреченным на смерть бедняком.

— Кулом кодит, кулом локтэ, — тоненько скулил он по-ижемски. — Огонь-вода, огонь-вода... — показывал он Журавскому на множество зеленых бутылок, разбросанных около чума. — Олешка огонь-вода гонял, молодь-баба гонял...

Ель-Микиш, понявший все сразу, допрашивал маленького плаксивого Хасовако отрывисто, зло, презрительно. Это еще больше удивило Андрея.

— Крестоватик! Щенок! — Ель-Микиш схватил старшинку за подол широкой малицы, рывком оторвал от земли, размахнулся и, как тяжелое полено, швырнул в воду.