Родные гнездовья

— Никифор! Он и так... — Журавский на бегу скинул одежду и бросился за безвольно пошедшим ко дну Иваном. Ель-Микиш зло взмахнул рукой и пошел распрягать уморенных длинным перегоном оленей — восьмерку, спасенную ими для рода Хасовако.

Часа через два отогретый костром и спиртом старшинка рассказал всю печальную историю, виня себя и «огненную воду».

К вечеру второго дня, как уехали Журавский с Никифором, на стойбище к Хасовако пожаловали гости: пожилой «добрый» ижемец и трое молодых парней. Хасовако заколол олешка, стали абурдать, ижемец угостил «огненной водой». Угостил весь род, от мала до велика. Старшинка попросил еще, еще... Цена: за бутылку — олень... Потом просили всем родом, плясали, пели целых два дня. На третий день утром ижемец повел Хасовако считать валявшиеся бутылки... Их, пустых, оказалось больше, чем оленей в стаде старшинки. Рыжий, большой, как медведь, ижемский парень забрал молодую жену Хасовако, которая по матери приходилась племянницей Ель-Микишу.

— Крестоватик! — вновь обругал его Никифор и, повернувшись к Андрею, пояснил: — Это были Пиль-Рысь со своим дядей. Гыгерво? Понимай?

— Я понимаю, Ель-Микиш. Рассказывай по-ижемски, — успокоил его Андрей.

— Волки! Они им выпоили бутылок десять водки, настоянной на табаке... Остальные бутылки они привезли пустыми и угнали двести оленей... и мою племянницу.

— Это же грабеж! — вскочил Журавский. — Надо догнать их! Вернуть оленей!

— Э, песец лает — ветер носит... Этот крестоватик сам отдал оленей да еще бабу за пустые бутылки — не вернуть стадо!

Журавский в ту ночь не смог уснуть. Перед ним вдруг во всей страшной правде встала фраза губернатора Энгельгардта, совсем недавно правящего Архангельской губернией: «Неужели для русского государства так необходимо сохранить племя самоедов?»

«Как же так? — думал в который раз Журавский. — Он же образованный человек. Самоеды, создававшие тысячелетиями оптимальнейший вид скотоводства, обречены на вымирание. Они связаны с оленями единой цепью жизни, и им потерять оленей — потерять жизнь. Хасовако и его семья — уже не жильцы! Страшно! Обидно! Горько! Вместо того чтобы перенять опыт полярных аборигенов, мы их смахиваем с лица земли вместе с тысячелетней культурой...»

Наутро вся семья Ивана Хасовако с отрешенностью грузила багаж Журавского в большую лодку Никифора. Потом Иван верст десять ехал по берегу реки, не упуская лодку из виду, и тоскливо кричал то по-самоедски, то по-ижемски:

— Андрей-Володь, при-ез-жай, при-ез-жа-а-а-ай...

Журавскому было жаль по-детски наивного Хасовако до слез, хотя болезненная страсть старшинки к алкоголю перепутала все его планы. Иван Хасовако должен был доставить его после завершения маршрута к морскому пароходу в Кую, до которой оставалось еще верст пятьсот. Хасовако, пожалуй, переживал свою вину перед Журавским более тяжело, чем потерю оленей, — таковы уж были вековые традиции полярных кочевников. Этим утром он пытался отдать Андрею последних оленей, винтовку, патроны, чтобы вернуть часть платы, полученной им с Журавского в самом начале пути — в волостном Пустозерске.

— Иван, — обнял его за плечи Журавский, — в свои нарты ты впрягал десятка три оленей. Я буду рад, если ты на восьмерке выберешься отсюда живым. Оставь себе и винтовку — это мой подарок тебе, а подарки назад не берут...

Вот и ехал теперь Иван Хасовако по берегу, до краев переполненный ужасной виной и безмерной благодарностью.

* * *

Маленький пароходик «Печора» с машинешкой в двадцать пыхтящих сил встретился им в тот же день, как выплыли они на трехверстную ширь печорских вод. Капитаном на суденышке был все тот же балагур Алешка Бурмантов, еле признавший Журавского после «оленьей жизни» в тундре.

— Ты, студент, однако, стал большим самоедом, чем они сами! — шутил он, помогая Андрею подняться на палубу из зацепленной багром лодки. — Никифор, прыгай сам — ты не короче багра и такой жо звонкой! Лодку приспусти на бечеве, пускай за моим лаптем покачается. Куда, Андрей Владимирович, путь держим?

— В Кую мне надо, Алексей Алексеевич. К морскому бы рейсу не опоздать. Довезете?

— Э, паря, «Сергию Витте» от нас не убежать. Только сейчас мы шлепаем в Усть-Цильму. Хошь, прокачу до исправниковой дочки? — лукаво подмигнул Бурмантов, вспомнив прошлогодний отъезд Андрея вместе с Верой Рогачевой, их совместные прогулки по берегу во время стоянок.

— А не опоздаем к «Витте»? — заколебался Журавский, сдерживая радость от скорой побывки в Усть-Цильме, свидания с обаятельной Верочкой, писавшей ему нежные письма всю зиму.

— Сутки до Усть-Цильмы, сутки там, — загибал пальцы Бурмантов, — двое суток вниз по Мати-Печоре — и ты на «Сергие Витте». Я позавчера отчалил от его борта. «Витте» будет грузиться в Куе десять дней. Вот и Петр Платыч может это засвидетельствовать. — Бурмантов указал полупоклоном в сторону грузного, крупного человека, молча наблюдавшего за погрузкой Журавского с Никифором.