Родные гнездовья

Странное, неведомое в людных местах состояние испытывает человек на краю земли под бездонным яркозвездным небом: песчинкой, мельчайшей песчинкой чувствуешь себя в необъятном первозданном мире.

— Такое чувство, — тихо проговорил Николай Прыгин у яркого угольного костра, — что стоит шагнуть за освещенный круг — и полетишь, растворишься в бездне. Жутко даже. Жутко, а хочется идти все вперед и вперед, — познать то неведомое, что таится за земной гранью. Великая, неуемная, неотступная даже перед страхом смерти заложена в человеке сила — познать неведомое! Вот и сейчас: все, все чуем беду, а не уходим.

— Да, тревожно что-то... Что-то творится в тундре... Исчезло все живое, нет даже любопытных бурундуков... — Журавский сидел у костра согнувшись, обхватив руками острые коленки. Говорил как будто сам с собой, не глядя на товарищей. — Как думаешь, Ель-Микиш, что с Семеном? Надежный он?

— Семен — как брат Митяй: живой будет — сам придет, — заверил Никифор.

— Ты тоже надежный был... — уколол Журавский своего проводника, все еще не простив до конца странной задержки Никифора в Ижме, хотя тот объяснился и оставил на станции письменный зарок: «Еси бери моя опять тунтра жиз не буду знаком водка. Никипорх. Не все тогда понял Журавский из краткого, бессвязного рассказа Никифора. Ясно было одно: Никифору пришла медаль «За содействие», выхлопотанная Журавским в Академии наук. Медаль пришла в Ижму с предписанием: «Вручить надлежит высшим чином при торжественном стечении народа». Высшим чином в Ижме давно считали Тафтина. Он и вручал. Однако, расписывая заслуги Никифора, Тафтин, как понял потом Журавский, сознательно ввел людей в заблуждение, разжигая давние распри: Никифор, мол, по неразумению помогает Журавскому, который выгонит всех ижемцев из тундры, внушал чиновник на сходе, убеждал оленеводов за столом, накрытым во славу Никифора, получившего небывалую награду. Миллионер Зиня-Коин отобрал у Никифора новый баркас за старые долги, обещая простить долг и уплатить деньги за баркас, если Ель-Микиш не пойдет в тундру с Журавским. Пьяный, сбитый с толку Никифор пообещал богатею уважить его просьбу, и попойка пошла по новому кругу.

Кто знает, чем бы кончилась эта гульба, если бы не постоялец Никифора, ссыльный большевик Семен Никитич Калмыков, почуявший неладное.

— Никифор, — улучив малое протрезвление, совестил хозяина Семен, — знаешь, как говорят в народе: богатей поит бедняка, чтобы лишить ума наверняка. Думай, думай: кто такой Зиня-Коин и чего добивается Журавский? Тебе Андрей Владимирович шлет уже вторую депешу. Думай: кого ты продаешь за водку?!

Слова подействовали: Ель-Микиш разбил недопитую четверть об угол, отцепил от филипповского причала свой баркас, положил на колени подаренную Журавским винтовку и поплыл в Усть-Цильму, дав там письменный зарок относительно водки.

Журавский во всей этой истории не мог уяснить одного: почему чиновник по самоедским делам так упорно не хочет пускать его, исследователя, в тундру? Только в тундру?! Странно? Весьма странно! Если учесть то, что на нужды станции он отваливал тысячу... Правда, не своих денег...

Никифор на укор Андрея ответил коротко:

— Семен башка Таптин водка не снимай, кодит Семен.

— Может, место не то? Может, не тут вы нашли с ним каменный уголь? — выискивал Журавский причины отсутствия, казалось бы, очень надежного оленевода.

— Тут. Это место, этот уголь, — твердо, без тени сомнения показал Ель-Микиш на костер, на берег Воркуты.

* * *

...Семен Кожевин приехал на пятый день их ожидания со страшной вестью: по всей Большеземельской тундре свирепствует сибирская язва!

— Страхота господня! — сокрушался оленевод. — Тышшы, тышшы оленей пали. Да што олени — люди гибнут! Куды пешим от окияна удешь?

— Где наибольшая гибель оленей? — тревожно спросил Журавский.

— В срединных лаптах, в прибрежных низинах.

— Твои где паслись?

— По Коротайке. Неделю тому назад спровадил их с сынами и с пастухами за Камень на Обь, а сам-от суды — уговор рушить нельзя.

— А мы уж думали, что весть тебе Алексей Иванович не сумел передать.

— Како там... Да какой же тесть не передаст, коли зять в таку даль пошел. Чо робить дале-то будем? Возвертайтесь-ко вы, Андрей Володимирыч, в обрат. Я и упряжки-ти половинны пригнал...

— Нет, Семен, возвращаться я не буду, — резко возразил Журавский. — Лучше вспомните: когда около ваших оленей вился последний гнус?

— Да нешто в гнусе дело? — в сердцах воскликнул Семен.

— В нем, Семен: в слепнях, оводах, мошке... Так когда ты их видел на оленях в последний раз?

— Дни три тому возврат вилась нечисть проклята... — начал вспоминать тугодумный, медлительный Семен, ополоумевший от беды.